Том 2. Стихотворения и поэмы 1891-1931

II

Он жизнь свою окончил крахом, Подобно многим из людей, И разлетелись, стали прахом Обломки царственных затей. Необычайные явленья, Отца согнавшие во гроб, Ребенка слабого рожденье Сопровождали. Гороскоп Руссо с Вольтером составляли, Им Кант немного помогал, И Шиллер гимн ему слагал, Неоконченное. Наброски 525 И сказку первую (едва ли Ее тогда он понимал) Ему сам Гёте рассказал.

III

Та сказка «Фауст». Так в начале Его великую судьбу Явленья эти предвещали, Но предвещали и борьбу. И в самый миг его рожденья Сиявший золотом дворец, Где умирал его отец, Объяло пламя разрушенья. И знамя красное свободы Подняв высоко над толпой, Порабощенные народы Туда ворвались. Их толпой Был унесен ребенок-сын В водоворот людских пучин.

IV

Его судьбой толпа играла, И Революция сама Его кормилицею стала. И грудью собственной она Ребенка чуждого вскормила; И эта пламенная грудь Его согрела, возродила И сил дала на трудный путь. Она, как мать, его ласкала С безумной нежностью в очах, Его качала на руках И Марсельезу напевала. И колыбельной песнью был Ему тот гимн народных сил.

V

Но скоро был наставник новый Ему судьбой капризной дан. Солдат упрямый и суровый, Матреубийца и тиран, Сын Революции Великой, Умевший твердо управлять Народной массой полудикой И буйным силам выход дать. И легковерные народы Сдержав железною уздой, Он успокоил их войной И бедным призраком свободы. Свою же собственную мать Велел подальше он убрать.

VI

Он был его молочным братом И сам судьбу его решил: «Ребенок должен быть солдатом», И тот, едва еще ходил, Как приступил он к воспитанью: Велел команду исполнять И обучал маршированью. Ребенка стала занимать Такая жизнь. Его игрушки В то время были барабан, Труба, знамена разных стран И каски, ружья, сабли, пушки. Он, как мы все, – ни дать ни взять Любил в солдатики играть.

VII

(Еще не написана. Но по общему смыслу необходима).

VIII

Он рос и общее вниманье К себе невольно привлекал, Хотя не раз в негодованье Почтенных старцев повергал Своими играми, скачками, Своим отсутствием манер И неуместными словами. Они в нем видели пример Дурного тона и влиянья. Сам дядька был с ним очень строг, Его наказывал, чем мог, И шло так дело воспитанья (Не знаю, в пользу иль во вред) Вплоть до четырнадцати лет.

IX

Уж раньше дядьки эти, или Душеприказчики отца Его покойного, решили, Что это длится без конца, Что им – опекунам присяжным – Пора к рукам его прибрать И, приступив к реформам важным, Решили дядьке отказать. Тут инцидент один случился: Он отказался уходить. Пришлося силой удалить: Ушел, потом опять явился, Прогнали снова, и тогда Исчез он вновь и навсегда.

X

Итак, в системе воспитанья Произошел переворот. Теперь иные истязанья Ему готовились. И вот, Чтоб толковать о перемене И обсудить вполне предмет, Опекуны собрали в Вене Педагогический совет. И там пришли они к решенью, Что все влиянья прежних лет Приносят наибольший вред И подлежат искорененью. Ввиду чего был отдан он В один закрытый пансион.

<XI>

И он широкими глазами На мир испуганно глядел, А мир, повитый облаками, В осенних сумерках синел. «И было время, час девятый». Всё тихо было. И сквозь сон Лишь бред Италии распятой Во мгле унылой слышал он. Да чьи-то слышались рыданья У одинокого креста, Где умирали красота И мысль, и слово, и сознанье. И в этот страшный крестный час Сверкнул огонь – и вдруг угас…

<XII. О Байроне>

Он создан был из тьмы и света, Великим гневом потрясен, Как раскаленная комета В стране туманов вспыхнул он. Погрязших в будничных заботах Он испугал, он ослепил – И вдруг угас в гнилых болотах Восставшей Греции. Он был Одним могучим воплощеньем Протеста личности.

<XIII>

У слова две великих силы – Негодование и смех. Они разят, как меч Атиллы, Разврат и пошлость, зло и грех. И если гневу как помеха Сам стих послужит, может быть, То против буйной силы смеха Ничто не сможет защитить. Когда огнем негодованья Искоренить живой порок Не может пламенный пророк, То в буйном вихре ликованья Приходит песня к ним – и он Навеки смехом заклеймен.

<XIV>

И в этих песнях, где звучали И жёлчный хохот, полный слез, И бодрый гимн, и стон печали, И недосказанный вопрос, Для юной мысли мир прекрасный Разверзся в ярком блеске звезд И в ней зажег еще неясный, Еще не сознанный протест. И как сквозь дымку покрывала Пред взглядом умственных очей, В сияньи радостных лучей Виденье той пред ним вставало, Кого он в юности считал За свой бессмертный идеал.

<XV>

Тот образ, смутный и неясный Его любовью первой был. И чары юности прекрасной Ему он свято посвятил. Он слил в нем лучшее, что стало Его природой: ум отца, Революцьонное начало, Листы лаврового венца И бесконечные походы, И шепот дальней старины, И философию, и сны – Всё в чистом образе свободы Он мыслью творческою слил И первой страстью полюбил.