Том 3. Стихотворения, 1972–1977

«Зачем, великая, тебе…»

Зачем, великая, тебе со мной, обыденным, считаться? Не лучше ль попросту расстаться? Что значу я в твоей судьбе? Шепчу, а также бормочу. Страдаю, но не убеждаю. То сяду, то опять вскочу, хожу, бессмысленно болтаю. Не умолю. И не смолчу.

ВЕЛИЧИЕ ДУШИ

А как у вас с величием души? Все остальное, кажется, в порядке, но, не играя в поддавки и прятки, скажите, как с величием души? Я знаю, это нелегко, непросто. Ответить легче, чем осуществить. Железные канаты проще вить. Но как там в отношенье благородства? А как там с доблестью, геройством, славой? А как там внутренний лучится свет? Умен ли сильный, угнетен ли слабый? Прошу ответ.

«Никоторого самотека!..»

Никоторого самотека! Начинается суматоха. В этом хаосе есть закон. Есть порядок в этом борделе. В самом деле, на самом деле он действительно нам знаком. Паникуется, как положено, разворовывают, как велят, обижают, но по-хорошему, потому что потом — простят. И не озаренность наивная, не догадки о том о сем, а договоренность взаимная всех со всеми, всех обо всем.

«Запах лжи, почти неуследимый…»

Запах лжи, почти неуследимый, сладкой и святой, необходимой, может быть, спасительной, но лжи, может быть, пользительной, но лжи, может быть, и нужной, неизбежной, может быть, хранящей рубежи и способствующей росту ржи, все едино — тошный и кромешный запах лжи.

«Потребности, гордые, словно лебеди…»

Потребности, гордые, словно лебеди, парящие в голубой невесомости, потребности в ужасающей степени опередили способности. Желанья желали всё и сразу. Стремленья стремились прямо вверх. Они считали пошлостью фразу «Слаб человек!». Поскольку был лишь один карман и не было второго кармана, бросавшимся к казенным кормам казалось, что мало. А надо было жить по совести. Старинный способ надежен и прост. Тогда бы потребности и способности не наступали б друг другу на хвост.

«Не ведают, что творят…»

Не ведают, что творят, но говорят, говорят. Не понимают, что делают, но все-таки бегают, бегают. Бессмысленное толчение в ступе — воды, и все это в течение большой беды! Быть может, век спустя интеллигентный гот, образованный гунн прочтет и скажет: пустяк! Какой неудачный год! Какой бессмысленный гул! О чем болтали! Как чувства мелки! Уже летали летающие тарелки!

ОБЪЯВЛЕНЬЕ ВОЙНЫ

Вручая войны объявленье, посол понимал: ракета в полете, накроют его и министра и город и мир уничтожат надежно и быстро, но формулы ноты твердил, как глухой пономарь. Министр, генералом уведомленный за полчаса:  ракета в полете, — внимал с независимым видом, но знал: он — трава и уже заблестела коса, хотя и словечком своих размышлений не выдал. Но не был закончен размен громыхающих слов, и небо в окне засияло, зажглось, заблистало, и сразу не стало министров, а также послов и всех и всего, даже время идти перестало. Разрыв отношений повлек за собою разрыв молекул на атомы, атомов на электроны, и все обратилось в ничто, разложив и разрыв пространство, и время, и бунты, и троны.

«Во-первых, он — твоя судьба…»

Во-первых, он — твоя судьба, которую не выбирают, а во-вторых, не так уж плох таковский вариант судьбы, а в-третьих, солнышко блестит, и лес шумит, река играет, и что там думать: «если бы», и что там рассуждать: «кабы». Был век, как яблочко, румян. Прогресс крепчал вроде мороза. Выламываться из времен — какая суета и проза. Но выломались из времен, родимый прах с ног отряхнули. Такая линия была, которую упорно гнули. Они еще кружат вокруг планеты, вдоль ее обочин, как спутничек с собачкой Друг, давно подохшей, между прочим. Давно веселый пес подох, что так до колбасы был лаком, и можно разве только вздох издать, судьбу его оплакав. Оплачем же судьбу всех тех, кто от землицы оторвался, от горестей и от утех, и обносился, оборвался, и обозлился вдалеке, торя особую дорожку, где он проходит налегке и озирается сторожко.

«История над нами пролилась…»

История над нами пролилась. Я под ее ревущим ливнем вымок. Я перенес размах ее и вымах. Я ощутил торжественную власть. Эпоха разражалась надо мной, как ливень над притихшею долиной, то справедливой длительной войной, а то несправедливостью недлинной. Хотел наш возраст или не хотел, наш век учел, учил, и мчал, и мучил громаду наших душ и тел, да, наших душ, не просто косных чучел. В какую ткань вплеталась наша нить, в каких громах звучала наша нота, теперь все это просто объяснить: судьба — ее порывы и длинноты. Клеймом судьбы помечены столбцы анкет, что мы поспешно заполняли. Судьба вцепилась, словно дуб, корнями в начала, середины и концы.

«Мир, какой он должен быть…»

Мир, какой он должен быть, никогда не может быть. Мир такой, какой он есть, как ни повернете — есть. Есть он — с небом и землей. Есть он — с прахом и золой, с жаждущим прежде всего преобразовать его фанатичным добряком, или желчным стариком, или молодым врачом, или дерзким скрипачом, чья мечта всегда была: скатерть сдернуть со стола. Эх! Была не была — сдернуть скатерть со стола.

ОДА МЕЙЕРХОЛЬДУ

Если б Мейерхольду «Маскарада» площадной явился Мейерхольд, Мейерхольд забора и парада, совершивший непостижный вольт, — что бы фрачник блузнику сказал бы, что бы куртке кожаной сказал этот выспренний, как тронный зал, и надменный, словно герцог Альба? Он сказал бы: «Я не знал, что так повернется. Впрочем, так не плоше. На ребре давно стоял пятак. На орла, на решку? В царской ложе новые властители сидят, но спектакль — только мой глядят». Он сказал бы: «Только впереди место мое. Только так умею, позади же сразу я немею, чувствую стеснение в груди». Он сказал бы: «Власть — редкостная сласть и всепоглощающая страсть. Кто откажется, когда дается? Ведь: под блузой чаще сердце бьется. Это не купить и не украсть». Он сказал бы: «Прежде я не думал про народ, но он ведь есть, народ! Он меня с меня как пену сдунул, взял с собой, пустил в свой оборот». Думаю, они б договорились, фрачник с блузником, они б сошлись на таком понятии, как жизнь, радость жизни, горечь, милость. Вряд ли разговор бы длился долго, вряд ли был бы долог бой разных категорий долга пред собой и пред судьбой.

«Гамлет этого поколения…»

Гамлет этого поколения самосильно себе помог. Если надо — в крови по колени проборматывал свой монолог. Он, довольный своими успехами, управляя своею судьбой, шел по сцене, бряцая доспехами: с марша — прямо бросали в бой. Как плательщик большие налоги не желает уплачивать в срок, не любил он свои монологи и десятки выбрасывал строк. Что ему были вражьи своры? Весь он был воплощенная месть! Исполнял он свои приговоры прежде, чем успевал произнесть. Только соображения такта режиссерам мешали порой дать на сцене хотя бы пол-акта под названием «Гамлет — король». В голову никогда б не пришло, что «не быть» — это тоже возможность, и актеры на полную мощность правили свое ремесло. Ни сомнений и ни угрызений, ни волнений и ни размышлений знать тот Гамлет не знал нипочем, прорубаясь к победе мечом.