Тоска по окраинам

Моя даже ахнула, пытаясь угодить.

– Какой ужас!

– Да почему ужас-то, – мгновенно разозлилась Ольга. – Ничего не ужас. Младше тебя, а уже всё в жизни успела. И умница. Три листа базы набивает за двадцать минут. Ей деньги нужны побольше, чем тебе, – ее мамки-папки не содержат.

– Меня тоже, – буркнула моя.

И пошла в коридор – рвать надвое белые книжки со страстными усачами.

– Извините, – позвала она Ольгу. Моя почему-то стеснялась называть ее по имени. – А нам точно нужен этот Акунин по двадцать?

Ольга встала в проходе и посмотрела на мою как на существо с мозгами волнистого попугайчика.

– Ума у тебя дохера – не нужен! Тебе не нужен, такой умной, а люди за ним толпами валят.

– Но он рваный весь, – уже смелее возразила моя.

– Настя! Прекрати умничать и шевели жопой, – зло отрезала Ольга.

И это был хороший день. Моя всё меньше боялась Ольгу, привыкала к ее закидонам. «Не кипяти одну воду два раза – вода будет мертвая». «Если б мой отчим не приучил меня к русской бане, я б уже сдохла три раза – так относиться к себе. Мы нихрена не знаем о своем здоровье, нихрена». «Ты пьешь мало воды, у тебя не промывается кишечник, – поэтому и прыщи». Ольга всё время записывалась на танцы, на плавание, на ретрит. «Что такое ретрит?» – спросила как-то моя. «Медитация, – ответила Ольга. – В горах. Сбрасываешь десять кило, молодеешь на десять лет. И мозжечок усыхать прекращает». Татьяна всюду таскалась за Ольгой – и в бассейн, и на медитацию, подвязывая волосы такой же серой вязаной ленточкой, и вообще во всём слушалась указаний сестры.

И всем был неплох этот день, всем. На удивление мало пришлось ходить в грязный рыночный туалет без задвижки. База шла легко, и книжки были даже как будто знакомые. Хоть Ольга и покачала головой на расстановку детских книг – но впервые сама показала, как надо. Что-то такое она умела, что через три пасса ее расплющенных рук на раздолбанной полке вдруг становилось красиво, аккуратно, выстраивалась новая логика. «Не надо их пихать под завязку, понимаешь? – говорила она. – Надо чтоб они легко доставались и легко ставились назад. А напихивать будешь дома у мамки». И моя кивала, радостно соглашаясь.

Вечером они со Шнырем пили пиво в каком-то подвальном баре, обвешанном кучей зеркал. «Ты красотка, – говорил Шнырь. – И у тебя секси-свитерок». Она смеялась и потирала руки, замерзшие от бокала. Перед встречей с ним она успела заехать в университет и осторожно, быстро, воровато оглядываясь, сорвала все объявления о работе в КНИЖНОЙ ЛАВКЕ. В голове от пива и усталости крутились всякие сцены: кто-то смотрит по камерам и передает Ольге скриншоты, и та видит знакомое красное пальто, и обо всём догадывается, и орет, морда наливается пунцовым. Моя даже зарисовала Ольгу в блокнот, рядом с земноводным лицом Шныря. Ей хочется рассказать про работу, про Ольгу, про «мертвую воду» Шнырю – но он слушает мало, смотрит куда-то вдаль, сквозь нее, стеклянными глазками.

Домой они едут на метро, Шнырь стоит напротив нее – пальто распахнуто, видны его узкие серые джинсы, выпирают кости бедра. Улыбаясь, он наклоняется к ней:

– Следующая станция – площадь Александра Мерзкого.

И смеется своим большим ртом. Зубы у него крупноватые, конечно. Но когда он спит, когда расслабляется полностью, и в нем проступает что-то первозданное, задуманное природой, а не модой, средой, его вейперскими друзьями с одной извилиной, – тогда даже я могу признать, что Шнырь становится красивым. Лицо у него тогда – маленькое, аккуратное, обтянуто тонкой, цвета топленого молока, ровной кожей. Чистенький мальчик с кудряшкой во лбу. Без всей этой грязи.

– Мы должны пойти на митинг, – заявляет он, едва моя успевает разуться. – Я разморожу курицу на кухне, а ты режь салат пока. И подумай.

Моя режет помидоры с огурцами как можно аккуратнее. Она склоняется над низким журнальным столиком – спина у нее становится совсем горбатой – и орудует тупым ножом, который противно лязгает. Скрипит диван, она соскальзывает с него на пол и режет несчастный помидор, уже стоя на коленях, кромсает его.

– Настёна, – укоризненно смотрит вернувшийся Шнырь. – Ну почему такими кусищами?

Она виновато поджимает плечи и начинает мешать салат. Шнырь дает ей крошечную миску, овощи валятся, падают на черную доску стола.

– Да господи…

Шнырь раздраженно отнимает у нее тарелку и орудует сам.

– Ты совершенно нехозяйственная, котик мой.

– А ты? – переспрашивает моя. – Мы даже не живем вместе, с чего мне стараться?

Шнырь притворно вздыхает.

– И инициативы ты никакой не проявляешь. Я делаю завтрак, я делаю ужин, я выбираю, куда нам пойти…

– Потому что все мои выборы ты всегда отметаешь.

Они молча едят резиновую курицу, держа тарелки на весу. Лица у них подсвечены синим от электрического чайника Шныря.

– Ты подумала про митинги?

Моя издевательски прыскает:

– Тебя твои друзья-хипстеры позвали?

– Нет. – Шнырь ставит тарелку. – И вообще, надоело: хипстер, хипстер… Не нравлюсь – не встречайся со мной.

– Ну извини, – моя примирительно гладит его по затылку. – Так что митинги?

Шнырь распинается добрых полчаса – с перерывом на чай из пакетика, на дым клубничного вейпа, на приоткрыть окошко… У него странная манера говорить, я заметил давно. Будто пластинка заедает – он ставит паузы не там, где надо, запинается, экает, мекает. Моя же не слушает его никогда – я вижу.

– Тебе, значит, нравится всё в России? – выводит ее из раздумья Шнырь.

Она пожимает плечами.

– Ага. Девочке, которая работает за сто рублей в час, всё нравится. Здорово, – он хмыкает. – Из-за таких, как ты – безынициативных, – в стране продолжается воровство. И коррупция. Пока не спиздят тут вообще всё.

Лицо у него снова меняется: и без того маленькие глаза сужаются до щелок, рот как-то кривится… Шнырь складывает руки на груди.

– Ты сам был в каком-то правительстве молодежи, – подавшись вперед, возмущенно шипит моя, – и наворовал там чего-то, сам хвастался…

– Это другое! – орет Шнырь. – Совсем другие масштабы, котик, совсем другие…

– Ну, скрутят тебя завтра – мне не звони, – так же злобно отвечает моя. – Бесстрашный маленький хипстер.

Они с ненавистью смотрят друг на друга еще какое-то время. Свет в комнате совсем серый, холодный; они сидят по разным концам дивана в одинаковых позах. Рыбы в аквариуме.

– Если надо будет, я готов умереть за свободу, – с пафосом бросает Шнырь.

Моя, запрокинув голову, смеется, захлебываясь. Гыг, гыгы, гыгыгык. «Я не могу-у-у-у, – улюлюкает она. – Умереть… за… свободу… ты», – и снова захлебывается.

Минут через двадцать они сплетутся в клубок, как змеи, и будут бить друг друга, драться, как два худых голодных животных. Всё как обычно, и мне не зажмуриться.

 25 ноября

«Cosette etait laide.

Heureuse, elle eut peut-etre ete jolie. Nous avons deja esquisse cette petite figure sombre.

Cosette etait maigre et bleme. Elle avait pres de huit ans, on lui en eut donne a peine six. Ses grands yeux enfonces dans une sorte d’ombre profonde etaient presque eteints a force d’avoir pleure. Les coins de sa bouche avaient cette courbe de l’angoisse habituelle, qu’on observe chez les condamnes et chez les malades desesperes. Ses mains etaient, comme sa mere l’avait devine, “perdues d’engelures”. Le feu qui l’eclairait en ce moment faisait saillir les angles de ses os et rendait sa maigreur affreusement visible. Comme elle grelotait toujours, elle avait pris l’habitude de serrer ses deux genoux l’un contre l’autre». [10]

10

Козетта была некрасива.

Возможно, будь она счастливым ребенком, она была бы миловидна. Мы уже бегло набросали этот маленький печальный образ.

Козетта была худенькая, бледная девочка, на вид лет шести, хотя ей шел восьмой год. Ее большие глаза, окруженные синевой, казались почти тусклыми от постоянных слез. Уголки рта были опущены с тем выражением привычного страданья, которое бывает у приговоренных к смерти и у безнадежно больных. Руки ее, как предугадала мать, «потрескались от мороза». При свете, падавшем на Козетту и подчеркивавшем ее ужасающую худобу, отчетливо были видны ее торчащие кости. Ее постоянно знобило, и от этого у нее образовалась привычка плотно сдвигать колени.

(Виктор Гюго, «Отверженные». Перевод Н.А.Коган, Д.Г.Лившиц.)