Тоска по окраинам

Моя смеется в ответ. Выходит Ольга из подсобки, рассеянно здоровается с дедом.

– Ну что, посчитала? Долго делаешь, вычту из оплаты.

– Да, – моя кивает. – Всё вроде на месте.

Ольга морщится и выдерживает театральную паузу.

– Так, говоришь, всё на месте?

Моя кивает еще раз.

– Ага. Ну смотри, – Ольга забирает у нее дохлую книгу и принимается быстро листать. – Раз – двух страниц не хватает. Вот тут вырван целый блок. Здесь еще пять не хватает. А вот тут, – она упирает свой расплющенный палец, – вот тут пятна чернил. Каким ты, мать твою, местом смотрела?

Моя только виновато моргает.

– Ладно, – вдруг смягчается Ольга и открывает кассу, отсчитывая нашу зарплату. – Знаешь, иди-ка домой, – она шумно хлопает ящиком. – Ты что-то плохо выглядишь в последнее время. Поспи, договорились?

И, словно стесняясь внезапного приступа доброты, сбегает кричать на Татьяну.

 2 декабря

Моя очень любит электрички.

Это странно – я думаю, что в первый раз она прокатилась на электричке (с ветерком!) именно здесь. Троюродная тетка помогала ей везти вещи в Петергоф, и так она впервые познакомилась с этим мирком: крашенные в голубой цвет двери с желтым кружком, деревянные скамейки, механический голос. Теперь, всякий раз, когда у нее еще оставались силы, она ехала на Балтийский вокзал, и брала льготный билет, и бежала в последний вагон – всегда почему-то электричка уже отходила. Но такой уж она человек, такова ее матрица.

Со временем мы стали узнавать отдельных людей. Многие ездили по одному и тому же маршруту – и мы их запоминали, даже коротко кивали на посадке. Тетя с испуганным взглядом и конским хвостом, девочка, вся закутанная в клетчатые шарфы, высокий худой мальчик с кудрями… Но особенно нам запомнился один дяденька средних лет с лохматыми усищами. Дядя был грузный, носил сплющенную кепку, грел руки в карманах. Под мышкой у него всегда был футляр с каким-то инструментом – кажется, флейта. Иногда он даже открывал его и любовался.

А на мою он смотрел с какой-то невыразимой печалью. Она прислонялась к дребезжащему стеклу шапкой и дремала – а когда приоткрывала глаза на станциях, всегда ловила его грустный и внимательный взгляд на себе. Как будто он следил, чтобы мою не обидели; издалека заботился о несчастной девочке.

Выходя, он всегда махал нам рукой – и моя смущенно кивала в ответ.

«Это Сарафанов, Настя! – воскликнула по телефону мать. – Помнишь? “Скажи, что ты мой сын. Ты – настоящий Сарафанов!”»

Моя усмехнулась. Нет-нет, дяденька скорее был похож на старую елочную игрушку. Скрипач на крыше. Ей часто нравилось представлять себя где-нибудь не здесь, где-нибудь в детском месте. Сначала – с этими подмерзшими лужами, ливнями, сыростью – ей казалось, что она упала на дно черного, глубокого колодца. Примерно так кажется, когда едешь в электричке, – за окном черно, и пролетают только огоньки, отражаются от зеркальной поверхности стекол, и в лужах застывших, во льду.

Это было неприятное чувство. Тоскливое, жалкое. Так что, как только выпал первый снег, первый настоящий и чистый снег, она принялась думать, будто мы внутри новогодней елки. Так же темно, так же странно, только огни – это свет гирлянд, обернутых вокруг дерева. А ты ходишь внутри, у самого ствола, ходишь по веткам в ожидании праздника.

Она даже стала слушать такие песни – звенящие, новогодние. Знаю одну, называется «Napoleon Complex». «Who pulls the strings, who makes the deals?» [12] Тррр-ррр-ррр! И так, в очень медленном темпе, но на деле очень быстро, буквально в течение прошлой недели, она скатилась в сплошное ожидание Нового года, Рождества, гирлянд. Она скатилась, если совсем уж честно, в ожидание дома. Стала слушать песни про «Снег над Ленинградом» и «I’ll be home for Christmas». Стала представлять, как будет нарезать оливье с матерью и смотреть эти фильмы тридцатилетней давности. «Весь покрытый зеленью, абсолютно весь!» Она не будет ничего делать, она не будет мерзнуть, она не будет голодать, она не будет думать про французские глаголы, про выкладку в зале распродаж, про гадости Шныря… Ей будет тепло, ее будут любить.

12

Кто дергает за ниточки? Кто заключает сделки? (англ.) («The Divine Comedy» – «Napoleon Complex».)

Хочу домой. Хочу домой. Хочу домой.

Вот что она думала, на самом-то деле.

А вчера наступило 1 декабря – и во всём городе в одну ночь зажгли площадные елки, и гирлянды над дорогами, и бог весть что еще. Я даже подмигнул мешку Деда Мороза на главной площади, но он меня не заметил.

И вчера же случилась маленькая неприятность. Точнее, сразу две неприятности. Нет, три.

– Настя, – встретила нас на пороге красная голова Ольги. – Что ты, блять, наделала? Мы вчера с Танькой серьезно думали тебя прибить на месте.

– А что я наделала? – она вздрогнула даже.

– Вот! – Ольга трагически выставила свой сплющенный палец в сторону «дорогого зала». – Смотри! Какого хрена ты сняла все суперы с собрания БВЛ? Ты куда дела их, продала?

– Выкинула, – моя пожала плечами. – Они же рваные были все. А теперь по цветам всё стоит, красиво…

– Настя! – застонала Ольга. – Убить тебя мало и правда за такое. Никогда больше тут не убирайся, поняла? И ничего не выкидывай без спроса! Рано тебя в этот зал допустили, мозжечок не успели развить…

И в наказание нас и вправду отправили во второй зал – разбирать стенд с унылыми актерскими биографиями, нафаршированными бесконечным количеством мертвых баек про Брежнева. Но это было бы полбеды – рано или поздно Ольга бы смилостивилась и вернула бы нас за компьютер, к новой стопке старых книг. Всё это было бы не так страшно – если бы в обед нас не выслали вон. На почту.

– Держи, – сказала Ольга. – Вот тут три конверта, подписано всё. Заплатишь за отправку и за наклеивание марок. А вот это, – она вытащила из-под прилавка жестяную банку, – подаришь почтальонше.

– Какой? – Моя покрутила банку в руках. Растворимый кофе, самый дешевый.

– Настя, твою мать, любой! Скажешь, что от книжной лавки пришла, они знают. Знают и возьмут. Мотай на ус, как заводить контакты.

И Ольга, довольная, села пересчитывать страницы очередного ветхого тома.

Думаю, что у моей промелькнула идиотская шальная мысль не отдавать почтальонше несчастную банку вовсе, а продать ее кому-нибудь… Или увезти в общежитие, поставить на неприятного цвета полку и любоваться как новым принципом. Хочешь жить – умей вертеться.

Она коротко кивнула Ольге, и мы вышли под мелкую морось. Банка болталась во мне, конверты она несла под мышкой. Ольга направила нас в конкретное отделение; ехать туда нужно было на трамвае. Всучила даже сотню рублей на дорогу, хотя у нас теперь есть проездной. Сердобольная. «Настя, я истеричка, у меня биполярное расстройство, я злая как собака. Но я же всегда откупаюсь!» – разводила руками Ольга, рассказывая про очередного парнишку-работника, который не выдержал.

Мы долго бродили между рядами рынка, кругом всё клетчатое – клетчатые сумки, навесы, коврики, – пытаясь найти развязку. Остановок было целых три: один трамвай отъезжал от торгового центра в сторону дома, второй – с остановки напротив, в противоположную, а вот третий как раз прятался между палатками рынка, стоял на последнем сиротливом отрезке свернутых колбаской путей. Телефон здесь не ловил – и она по дурацкой своей привычке, ничего не проверив, села именно в тот третий трамвай. За ней втиснулись пара толстых теток на бутылочных ногах, обе с клетчатыми сумками, из которых торчала зелень. Зачем им укроп в декабре? Трамвай дал звонок и тронулся.

Мы ехали по каким-то заброшенным местам, между унылых, будто покрытых скукой и грязью домов, рассматривали через облепленные дождем стёкла пустые рекламные щиты, ржавые от вечной сырости, древние буквы вывесок, с которых слезла от времени краска, полоски серых луж, тусклые фонари в тумане. Мне кажется, она сделалась уже бесчувственной от всего этого – от бесконечной запущенной холодности, бесконечной сосущей тоски. По крайней мере, не реагировала никак – дремала, привалившись к стеклу.

…проснулась, когда мы ехали под каким-то гигантским, страшным, для великанов построенным виадуком. Кругом простирались одни заправки и лысые газоны, лужайки и лужи. Моя подскочила, постучала по практически умершему телефону – и выскочила на ближайшей остановке, прямо под грохочущим мостом.