Товарищ "Чума" 5

— Белый всадник, Господин… Первый из равных… Предвестник грядущего Апокалипсиса… — Зачастила она, временами останавливаясь и хватая воздух ртом, как будто его ей не хватало. — Чума, ниспосланный на наши грешные головы… Венценосный Раздор… Завоеватель царств…

— Стоп! Хватит! — прервал я словоизлияния ведьмы.

Похоже, что она весьма поднаторела в перечислении титулов «того, кто во мне», но еще не осознавший себя. Пусть оно и дальше так продолжается, я не против. И если встречные ведьмаки и ведьмы будут на меня подобным образом реагировать — мне же проще. Вот иду я такой красивый по улице, а все встречные ведьмы так и столбенеют. А которые послабее — так и падают, падают, падают! И сами собой в штабеля укладываются! Вот, вдруг вспомнилось чего-то…

— Вижу, что узнала, — продолжил я. — Но я тебя не помню… Где мы с тобой встречались, ведьма?

— Вы спасли меня, Господин, во время Марсельской чумы[1], — произнесла Глория, принимаясь зачем-то поспешно расстегивать пуговицы на мундире.

Это чего она удумала? Неужели таким вот Макаром хочет высказать своё «почтение и уважение» перед глашатаем Армагеддона? Так мне такого «счастья» и даром не нать, и с деньгами не нать — видел я, как она в реальности выглядит. И эта картинка до сих пор стоит у меня перед глазами. И пусть она сейчас дама в самом соку… Бррр… К тому же у меня есть Глаша, которой я не собирался изменять…

Однако, что-то не давало мне заставить фрау Аденауэр остановиться. Какое смутное чувство, что, возможно, сейчас мне приоткроется часть истории, касающейся личности перового всадника. К тому же я почувствовал какую-то родственную связь, идущую ко мне от ведьмы. Словно пробудилось нечто давно забытое и спящее до поры, до времени. И это время пришло…

Пока Глория дергала ставшими вдруг непослушными пальцами тугие пуговицы мундира, я попробовал вспомнить, что я знаю об эпидемии Марсельской чумы. Кроме того, что о ней только что рассказала мне ведьма, и названия французского города Марсель — ничего больше не всплыло в моей памяти.

Фрау Аденаур, так и не сумев справиться со всеми пуговицами, резко дернула за борта мундира, вырывая с мясом упрямые застежки. Распахнув форму и задрав рубашку, она продемонстрировала мне крепкое сочное тело и крупную упругую грудь.

Эта «личина» весьма разительно отличалась от облика уродливой сморщенной старухи, но меня привлекло совершенно не это. На левой груди, где-то в районе сердца, пылал изумрудом отпечаток чьей-то ладони. Человеческой. И, судя по размеру, явно мужской.

Не обращая внимания на женские прелести, весьма нескромных размеров, я протянул руку, раскрыл ладонь и решительно положил её на светящийся отпечаток. Поначалу ничего не произошло, я ощутил лишь мягкость и бархатистость кожи Глории и упругую плоть её ненатуральной груди.

Хотя, за такую ненатуральность многие женщины легко бы продали бы душу дьяволу. А вот затем… Затем меня так жахнуло, что в глазах реально помутилось, и я на какое-то время совершенно «потерялся».

Я шёл по мощеной камнем узенькой улочке какого-то городка позднего средневековья. Легкий утренний бриз доносил до меня знакомые «солёные» запахи моря, йода и гниющих водорослей. Солнце еще только-только всходило над горизонтом, не успев разогнать приятную ночную прохладу, но дышать было тяжело — жирный черный дым застилал безбрежно голубое небо, на котором не наблюдалось ни облачка.

Дым стелился и по земле, забивал рот и нос едкой вонью, но всё равно не мог затмить сладковатый смрад разлагающихся мертвых тел, которые никто не удосужился убрать с улицы даже с наступлением утра. За прошедшую ночь мертвецов прибавилось, но убирать их было некому.

В Марселе (наконец-то всплыло в моей голове название этого французского города у моря) безраздельно царила бубонная чума. И я был уверен, что послужил одной из причин этого смертельного кошмара. Именно с моим появлением здесь и расползлась по округе эта зараза, уже уничтожившая десятки тысяч смертных.

Мне было горько наблюдать за их страданиями, но поступить иначе я просто не мог. Я — лишь карающий меч, ниспосланный людям за их грехи. Возможно, мой приход остановит назревающую катастрофу куда более мощных масштабов. Недаром я прихожу первым.

Но, если люди не внемлют и этому предупреждению, следом за мной приходит Война. Его приход куда более трагичен и кровав, а жертвы исчисляются уже сотнями тысяч. И я предвижу тот день, когда они будут исчисляться миллионами. Но даже с появлением носителей третьей и четвертой печатей «Книги божественной тайны о последних временах» — Голода и Смерти, этот мир еще имеет шанс… Но не мне об этом судить — у меня другая задача.

Я продолжил неторопливо идти по пустынной (если не считать мертвецов) улице, временами стучась в закрытые двери с просьбой впустить меня или хотя бы проявить сострадание — дать немного еды и питья.

Нет, я не был голоден, и меня не мучила жажда — моя ипостась всадника была лишена плотских потребностей. Хотя, я любил изредка предаться этим простым радостям, чтобы почувствовать себя живым. Почувствовать себя обычным смертным, каким я когда-то являлся, пока во мне не проросла могучая сущность первого всадника Апокалипсиса — Чумы.

Однако, со временем, воспоминания о моей прошлой жизни становились всё тусклее и бесцветнее. Скоро я даже этого вообще не вспомню… Мне будет не хватать дружеских вечеринок с дешёвым вином у бескрайнего моря, жарких объятий любящей женщины, детского крика, будящего тебя по утрам…

У меня были дети? Нет? Не помню — то, что было ранее, уже подернулось непроницаемой дымкой забвения. Только отголоски былых чувств время от времени заставляли мою неприкаянную душу сжиматься от тоски и исходить кровавыми слезами. Скорей бы уже забыть и это…

Я подошел к очередной запертой двери, громко постучал и жалобно произнес по-французски:

— Monsieur! Je ne mange pas six jours!

Не знаю отчего, но в моей голове вдруг возникла какая-то тарабарщина на дикой смеси французского, немецкого и русского языков:

«Мосье, же не манж па сис жур. Гебен зи мир битте этвас копек ауф дем штюк брод. Подайте что-нибудь бывшему депутату Государственной думы [2]».

Но, как бы странно не звучала эта фраза, она имела какое-то логическое объяснение, которое, однако, пока было мне не доступно. Но то, что объяснение есть — бесспорно и однозначно.

В ответ на моё заявление о том, что я не ел шесть дней, и нижайшую просьбу дать мне хотя бы глоток воды и пустить под крышу переждать надвигающую июльскую жару, я получил одни лишь угрозы и проклятия. Ничего другого я, в общем-то, и не ожидал услышать.

Так было повсюду, куда ступало копыто моего белого коня: и в Старом свете, и в Новом, и в Азии, и в Африке, и даже в лесистой заснеженной Московии, расположившейся на самом краю мира. Но моя душа отчего-то ныла и страдала как растревоженная застарелая рана. Что я хотел найти? Что доказать самому себе, либо тем Высшим Силам, что прислали меня сюда? Я не знал.