Товарищи

— Не хочешь?

— Не примут обратно…

— А ты напиши. За просьбу ведь не бьют.

— Написать нетрудно. Только все это зря.

— Может, и не зря! Потом увидим. Я тоже напишу директору: буду просить за тебя. Не возражаешь? Ну, чего же ты молчишь?

— Напишите.

ПОКАЖИ УДОСТОВЕРЕНИЕ

Из военкомата Егор пришел, еще больше ощущая тяжесть своего проступка.

Он посидел в кухне, походил из угла в угол, прошел в горницу, не зная для чего, открыл сундук, снова закрыл его и опять побрел в кухню. Затем взял гармонь и растянул мехи. Пальцы торопливо пробежали по клавишам, и поток звуков, не связанных никакой мелодией, заполнил комнату. Сердито урчали басы, громко и назойливо вскрикивали дисканты, и казалось, что все эти звуки играют меж собой вперегонки, каждый мчится вперед, стараясь обогнать другие.

Но вот звукам надоела беспорядочность, и они начали выстраиваться, равняться в рядах, по ранжиру, и тихая, печальная мелодия старинной песни заполнила избу, гармонь почти словами стала выговаривать: «Разлука ты, разлука, чужая сторона». Егор не собирался играть эту мелодию, она пришла сама, потому что на душе у него было тоскливо. Когда у человека на сердце тоска, он ищет не веселых песен, чтобы утешить грусть, — его песни только усиливают тоску.

Егор весь отдался мотиву и старался мягко разводить мехи и осторожно нажимать на клавиши, чтобы мелодия была легкой и напевной, чтобы извлечь из гармони самые нежные звуки.

Он не слышал, как в комнату вошли Максим Ивкин и Сережка Тюпакин.

— «Разлуку» наигрываешь? — спросил Максим и протянул Егору руку. — Здорово!

— Здорово, — ответил Егор и отложил гармонь в сторону.

«Наверно, еще ничего не знают», — подумал он, окинув обоих подозрительным взглядом.

— Садитесь.

— Сесть можно, — согласился Максим.

— В ногах правды нет, — добавил Сережка.

«Нет, всё знают, — решил Егор. — Но зачем же они пришли?»

И хозяин и гости сидели молча, разглядывали стены, висевшие на них давно знакомые фотографии и чувствовали себя очень неловко. Наконец Максим, глядя себе под ноги, спросил:

— Слушай, Егор, у тебя отпускное удостоверение есть? Или вообще какая-нибудь бумажка о том, что ты в отпуску?

Егор побледнел. По спине у него пробежали холодные мурашки, и все тело стало вдруг легким, невесомым и бессильным.

— Удостоверение?.. Есть у меня. А что?

— Я же говорил тебе, Максим! — обрадовался Сережка Тюпакин. — Говорил, что все это утка, вранье, а ты не верил… Тут, понимаешь. Егор, слух про тебя прошел, такой нехороший… В общем, ну его, и рассказывать не стоит. Одним словом, чепуха такая… Бабьи сплетни. Выдумать все можно…

Максим остановил его:

— Погоди, Сергей. — Он тихо, но категорически потребовал: — Покажи удостоверение.

— А зачем тебе?

— Просто так, ни за чем.

— Доставать далеко.

— Ну уж и далеко! Под землей, что ли?

— Не под землей. Покажу как-нибудь.

— Нет, ты сейчас покажи.

— А ты что за контроль нашелся, чтоб тебе документы показывать?

— Не контроль. Мы просто интересуемся с Сережкой, и всё.

— Сказал — не покажу, значит, не покажу.

— Да покажи ты ему эту бумажку, пусть отвяжется, — попросил Сережка. — Что ты, не знаешь Максима? До ночи будет приставать.

Егор молчал.

— Покажи! — настаивал Максим.

Егор отрицательно покачал головой.

— Значит, не покажешь? — сурово спросил Максим и поднялся со стула. — Последний раз говорю: покажи. Не покажешь?

— Покажем, когда потребуется.

— Ну и не надо! Не показывай, и просить никто больше не станет. Теперь нам все понятно. Нету у тебя никакого удостоверения, потому что ты дезертир! — Максим обернулся к Сергею: — Ты понимаешь, у него совести хватило — на комсомольском собрании передовиком прикидывался! А мы все слушали, развесили уши! Ишаки! Дураки! Пойдем, Сергей, пускай «Разлуку» играет дезертирская душа.

У Егора зашумело в ушах, до него словно издали донеслись слова Максима, хлесткие, как пастушеский кнут:

— За друзей нас больше не считай, дезертир поганый! И не здоровайся. А в избу-читальню и не подумай заходить— нет тебе там места! Придешь — с крыльца спустим! На улице встретишься — обходи за квартал. Иначе плохо тебе будет. Пойдем, Сергей, пускай «ударник» один отдыхает, а то мы еще сон его нарушим. Он же в отпуске, стараньем да ударными делами и отдых и почет заслужил…

Егор слушал-слушал Максима и вдруг взорвался. Он бросился к двери, ударом ноги открыл ее и, задыхаясь, закричал:

— Уходите! Проваливайте отсюда! К чертям! Чтоб духу вашего в избе не было!

— Не гони, сами уйдем. Звать будешь — никто не заглянет, — уже из сеней ответил Максим.

Громыхнув изо всей силы дверью, Егор бросился к столу, уронил на него голову и заплакал навзрыд.

НАСТОЯЩИЙ ДРУГ

Как всегда, Катя пришла на молочную ферму очень рано. Она обошла станки прикрепленных к ней коров, заглянула в их кормушки, подложила корма и начала наводить порядок на своем участке. Работала она усердно и все время разговаривала с коровами, называя их самыми ласковыми именами. И коровы, казалось, ее понимали. Катя просила:

— Машенька, ножку! Ножку!

Корова переступала.

— Зорюшка, отойди маленько. В сторонку, Зорюшка, в сторонку!

Зорюшка отходила.

Когда на участок пришла заведующая фермой Анна Кузьминична, Катя уже закончила уборку во всех станках.

Она сразу же заметила большую перемену в Анне Кузьминичне. Желая выразить ей свое сочувствие, Катя улучила минуту, когда вблизи никого не было, и сказала тихонько, так, чтобы слыхала только Анна Кузьминична:

— Тетя Анна, они… у нас остановились.

— Кто? — не поняв, спросила Анна Кузьминична.

— Да эти — из ремесленного, что у вас были.

— У вас? И ты… все знаешь?

— Ой, тетечка Анна, все знаю! От вас они прямо к нам ночевать попросились и все рассказали. Мне вас так жалко! Вы только не убивайтесь. А мама моя тоже об вас расстроилась. Мы даже плакали… — Незаметно для Анны Кузьминичны Катя смахнула слезу.

Анна Кузьминична уставилась куда-то в пространство невидящими глазами, потом встрепенулась, словно сбрасывая оцепенение, и горячо обняла Катю: