Трагедии моря

Смелость белых медведей всегда была отличительной и, как считали европейцы, наиболее опасной чертой их поведения. Однако в основе их самонадеянной дерзости лежит, по-видимому, не столько грубая сила, сколько спокойная уверенность, что у них нет врагов и что они могут бродить там, где им заблагорассудится. Подобная уверенность казалась вполне оправданной в те дни, когда их контакты с людьми ограничивались местными жителями. Хотя первобытные люди могли убивать и убивали белых медведей, они все же старались избегать стычек с ними, исходя отчасти из убеждения, что осторожность — храбрости не помеха, и отчасти из чувства восхищения этими животными, которое было сродни благоговейному почитанию.

Со своей стороны медведи отвечали людям таким отношением, которое можно выразить формулой: живи и давай жить другим. Отсутствие агрессивности у белых медведей весьма удивляло первых исследователей, хотя, как правило, они не отвечали им взаимностью.

В ранних цивилизациях иудейско-христианского вероисповедания укоренилось, как само собой разумеющееся, представление о всех крупных плотоядных животных как о врожденно свирепых и жестоких хищниках, которых следует считать вредными тварями и уничтожать, где придется. Не был исключением и белый медведь. Еще в XVI веке он приобрел недобрую репутацию людоеда, предпочитающего черепам тюленей человечьи черепа. Подобных небылиц было предостаточно, хотя на самом деле достоверными доказательствами подтверждается лишь несколько случаев неспровоцированных нападений белых медведей на человека, причем в ряде случаев сама достоверность этих доказательств сомнительна.

Если медведи мирно сосуществовали с аборигенами, то этого не скажешь о их взаимоотношениях с прибывающими на судах контрабандистами. Насытившись по горло (вполне буквально) рыбой, и соленой, и свежей, европейские рыбаки, промышлявшие летом у берегов Нового Света, страстно жаждали отведать мяса, и наиболее доступным источником его был белый, или, как они его еще называли, «водяной», медведь. Встречавшийся в изобилии на побережье от Новой Шотландии до Лабрадора, где промышляли рыбу, он привлекал внимание людей не только цветом своей шкуры, но и тем, что совсем их не боялся и при появлении человека не прятался и не пускался в бегство. Наоборот, медведь будто нарочно выискивал береговые рыбацкие поселения, которые его чуткий нос улавливал за несколько километров. Там он бесцеремонно угощался рыбой из сушилок, чем приводил в ярость их владельцев. Все эти причины, а также интерес, проявляемый европейцами к косматой медвежьей шкуре, сразу же сделали его мишенью для уничтожения.

Можно лишь удивляться, насколько живучим оказался белый медведь в подобных условиях. Тем не менее его популяции в южной части Ньюфаундленда резко сократились уже к концу XVII века, когда о нем стали ходить всякие небылицы. Барон Лахонтан, например, писал в 1680 году: «Белые медведи — это чудовищные звери… они настолько свирепы, что нападают в море на шлюпку с семью-восемью рыбаками на борту… Я никогда не видел их, за исключением одного медведя… который определенно разорвал бы меня на куски, если бы я не выследил его на приличном расстоянии и не имел достаточно времени, чтобы убежать под укрытие Форта-Луи в Пласеншии [на юго-восточном берегу Ньюфаундленда]».

Как ни парадоксально, уничтожение европейцами «водяных» медведей в южном и восточном районах залива Св. Лаврентия привело к противоположному результату на северном берегу залива. К западу от пролива Белл-Айл лежала Страна Белых Медведей. Их было там множество, чему способствовало обилие пищи: зимой и ранней весной — легкодоступные стада гренландского тюленя и хохлача, в течение всего года — длинномордого и обыкновенного тюленя, а также молодых моржей. Поздней весной на бесчисленных прибрежных островках медведи лакомились яйцами и птенцами морских птиц. В реках весной и осенью косяками ходил лосось, а в устьях рек можно было поживиться треской и камбалой. На суше медведи питались ягодами и другой растительной пищей. Во времена аборигенов случалось, что белые медведи устраивали грандиозные пиршества у выброшенных на берег китовых туш.

В XVI веке китовым промыслом у северного побережья залива Св. Лаврентия стали заниматься баски. На берегу появилось такое количество китовых туш, что даже все белые медведи восточного побережья Северной Америки не смогли бы справиться с этим даровым угощением. Образовавшийся избыток пищи, видимо, и привел к «демографическому взрыву» популяции белого медведя. Их там развелось столько, что весь этот регион стал приобретать репутацию опасной зоны.

Если эта репутация и не была придумана хитроумными басками, чтобы отпугнуть конкурентов от мест чрезвычайно выгодного китобойного промысла, то, уж во всяком случае, баски способствовали ее распространению. Особенно дурной славой из-за белых медведей пользовался остров Антикости в самом центре китобойного промысла басков. В первой четверти XVII века, как поведал нам о том Шамплейн, даже местные жители избегали появляться вблизи этих мест, ибо, «по их словам, там встречаются очень опасные белые медведи». Другой француз, преподобный отец Сагард, проплывая мимо острова в 30-х годах XVII века, отмечал: «Как говорят, на острове Антикости обитают огромного роста белые медведи, которые едят людей».

Так или иначе, бесплатные завтраки, которыми баски в течение столетия снабжали белых медведей, обернулись для последних сомнительным благодеянием. Когда в начале 1600-х годов количество китовых туш поубавилось, белые медведи были вынуждены начать борьбу за существование. К тому же изобилие зверей пробудило меркантильные интересы французов, которые к этому времени снабдили ружьями индейцев северного побережья и склонили их к занятию пушным промыслом. С ружьями в руках аборигены одолели белых медведей, быстро отвыкнув относиться к ним с традиционным уважением после того, как поняли, что медвежьи шкуры можно обменять на безделушки и бренди на французских факториях. К началу XVIII века местные белые медведи как с острова Антикости, так и со всего побережья залива были преданы забвению вслед за их собратьями с острова Ньюфаундленд.

Несколько дольше они смогли продержаться в районе пролива Белл-Айл. Еще в 1707 году французский коммерсант Куртеманш считал, что белые медведи — обычное для этих мест явление. Однако уже к 1766 году все, что мог услышать о белых медведях побывавший в этом районе известный английский натуралист Джозеф

Бэнкс, — это рассказ о том, как однажды видели самку с двумя детенышами по ньюфаундлендскую сторону пролива.

Белые медведи еще удерживали свои позиции по Атлантическому побережью Лабрадора, пока его не наводнили европейцы. В 1775 году купец из Моравии Йенс Мунк, плававший вдоль этого побережья до Дейвис-Инлет, сообщал: «На этой земле изобилие оленей, лисиц, белых и черных медведей». Однако один из лучших отчетов о жизни белого медведя на Атлантическом побережье Америки оставил нам капитан Джордж Картрайт; он первым из европейцев создал на юге Лабрадора «колонию» — факторию с почтой, заготовкой рыбы и тюленей и прочими делами, на которых можно было заработать лишний фунт.

Картрайт эксплуатировал несколько лососевых промыслов, один из них — в заливе Сандуич на реке Белого Медведя, названной им так не случайно: здесь белые медведи вели свой, не менее интенсивный промысел рыбы. Вот сокращенный вариант его отчета о посещении соседней речки Игл 22 июля 1778 года:

«Примерно в полумиле вверх по реке я набрел на стремнину. Отсюда я увидел, как несколько выше по течению белые медведи ловили рыбу. Я подождал, пока они подплывут поближе, и вскоре самка с маленьким медвежонком, проплыв мимо меня, вышли несколько ниже на противоположный берег. Медведица сразу направилась к лесу, а медвежонок уселся на камень. Я выстрелил в него с расстояния около ста двадцати ярдов, и он свалился на землю, но тут же поднялся и пополз в лес, откуда до меня донеслись его жалобные стоны: я понял, что жить ему осталось недолго.

Звук выстрела моего ружья заставил еще нескольких медведей пуститься вплавь вниз по течению, и вскоре передо мной проплывала другая самка с полуторагодовалым детенышем. Я убил ее выстрелом в голову. Медвежонок, увидев меня и поняв, что я явился причиной гибели его матери, яростно бросился в мою сторону. Но прежде чем он успел отомстить за гибель своей матери, я всадил порядочный заряд дроби в его правый глаз, что заставило его закрыть и левый. Не успел он снова его открыть, как опять бросился на меня, обезумев от ярости и боли. Как только он приблизился к берегу, я выстрелил из второго ствола. Заряд почти ослепил его, теперь вся его голова была в крови; натыкаясь головой на камни и деревья, медвежонок удалился в лесную чащу.

Тут я увидел еще одну пару медведей — самку с детенышем, только что вылезших из воды в ярдах шестидесяти выше по берегу и свирепо оглядывавшихся по сторонам. Пока медведи прошли несколько ярдов по направлению к лесу, медведица не спускала с меня строгого взгляда. Я знал, что стрелять в нее значило подвергнуться серьезному риску — ведь ее сопровождал полуторагодовалый медвежонок, но не смог воспротивиться соблазну. Мне повезло: пуля попала ей прямо в сердце и свалила ее на землю. Однако она нашла в себе силы снова подняться на ноги и добежать до леса, где я вскоре нашел ее мертвой и без детеныша.