Трень - брень

Ольга перестала крутить обруч; он упал на пол, очертил Ольгу ярким оранжевым кругом.

– Мой папа говорит, что всякий культурный человек должен прежде всего уважать чужие вкусы. А свитер мне мама вязала.

Маша снова взяла кусок пирога и опять положила его на блюдо.

– Смотри, как со взрослыми разговаривает. Ты потакай ее вкусам, она тебе еще не то скажет.

Бабушка мигнула Ольге и рукой махнула, чтобы Ольга не спорила.

– Маша, ты пирога попробуй.

– Отбери у них внучку. А то тебе жить не для чего, только пыль с сундуков стирать. Отбери, я тебе ее воспитывать помогу, чтобы никакой пошлости.

– Маша что-то хотела добавить, но снова взорвалась: - Акценты! Где у тебя акценты? Ты о чем думаешь? Переиграй.

Пока Маша кричала на своего Аркашку, в коридоре снова раздался звонок. Бабушка открыла и вернулась в комнату с новой гостьей дворничихой тетей Дашей.

– А ну-ка, скажи, что ты там думаешь?
– требовала старуха Маша в окно.

– Он думает, когда же ты перестанешь кричать, - сказала ей дворничиха.
– И все жильцы в доме об этом думают.

Маша обернулась.

– Брось. Бабушки не кричат - воспитывают, - проворчала она и снова высунулась в окно: - В этом месте легата! Ты что, не видишь легату? Ты мне перестань о постороннем мечтать!

Дворничиха улыбнулась Ольге, кивнула на распаленную Машу:

– Ее батька тележного скрипа боялся. Ей самой слон на ухо наступил. В молодости ей даже на демонстрациях петь запрещали. А теперь, смотри-ка, слова какие употребляет - легата, нюансы.

– Кто запрещал-то?
– обернулась старуха Маша.
– Я вас всех забивала в голосе.
– Она запела на несусветный мотив: - "Наш паровоз летит вперед..." Вашего чириканья со мной рядом и не слышно было. Потому и запрещали. Из зависти. Кто лучше всех речи произносил? Как выйду, бывало, как грохну: "Товарищи! Мировая буржуазия хочет задушить нашу пролетарскую индивидуальность, навязать нам свою ханжескую, насквозь прогнившую мораль. Долой мещанские предрассудки!" Пальцы мягче!
– закричала она в окно.

Ольгина бабушка смеялась, прикрыв рот ладонью. Дворничиха даже колыхалась от смеха. А когда отдышалась, сказала:

– Нюансы. Когда ее дочка в ожидании ходила, Маша всю квартиру портретами завесила в рамках. С одной стены Лев Толстой, с другой стены Пушкин, с третьей Чайковский, с четвертой Бетховен. Дочка-то, мол, на гениев наглядится и родит ей гения тоже. Разевай рот. Слышь, Маша, так бы все гениев нарожали.

Маша отошла от окна.

– Компрометируй меня, компрометируй. Они уже и так никого не уважают. Упарилась, сердце так и колотится.
– Старуха Маша опустилась было на свой стул, но, глянув еще раз на Ольгу, вскочила. Шлепнула себя по бокам. Клава, у нас в деревне рыжая Марфа была. Помнишь?

– Не помню, - сказала бабушка.
– Садись, Маша, пироги кушай.

Маша уселась наконец, положила себе на тарелку винегрет, налила себе шампанского в стакан.

– Люблю шампанское и винегрет. Ты с нас пример не бери, - сказала она Ольге.
– Мы старухи, мы и выпить можем.

Дворничиха подтолкнула Ольгу.

– А ну закрути. На поджилках умеешь?

Ольга подняла обруч. Пустила его вокруг шеи, просунула в него, крутящийся, руки. Крутит на груди, на талии, на коленках.

Маша выпила и навалилась на бабушку.

– Как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Ее ведьмой считали по предрассудку. У нее дурной глаз был.

Бабушка печально потрясла головой.

– Не помню. Кушайте пироги.

– Дай-ка я покручу, - попросила Ольгу дворничиха. Встала, пустила обруч вокруг талии и захохотала: - Вот бес - щекотно.

– Ты не от инфаркта умрешь - от хохота, - недовольно проворчала старуха Маша.
– Возраста своего не уважаешь.

– Чего мне его уважать?

Ольга подставила дворничихе стул.

– Вот кто мой возраст пускай уважает - дети. Я со своим возрастом только мирюсь. Приходится, ничего не поделаешь. А ну, закрути.

Ольга подняла обруч, запустила его так быстро, словно она сама шпулька и на нее нитка наматывается.

Старуха Маша поморщилась.

– Перестань крутить хупалку, у меня от нее в голове мелькает. Рыжая Марфа такая же упрямая была, поперечная.
– Маша опять повернулась к бабушке.
– Ну, вспомнила? Мар-фа ры-жа-ая.

– Ольга, садись. Ешь пироги, - приказала бабушка.

Ольга потрясла головой.

– Не хочу. Я в Архангельске ела.

– Сейчас дети закормленные, - словно извиняясь за внучку, сказала бабушка.
– Даже вкусненького не хотят.

– Закормленные. Особенно мой Аркадий, - кивнула старуха Маша.
– Как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? На высоких каблуках все еще фасонишь, а памяти нет, - рассердилась она.
– Ну, Марфа... Неужели не помнишь? Она за поскотиной жила. На отрубе. У реки.

– Не помню Марфу!
– Бабушка тоже начала сердиться.
– А каблуки к этому не касаются. Чем выше каблук, тем выше у женщины настроение.

– Не воображай. Ты всегда воображала - старые песни на новый лад перекраивала.
– Маша махнула на бабушку рукой, повернулась к старухе Даше.
– Я говорю, у нас в деревне рыжая Марфа жила. Я соображаю: на кого девчонка похожа? На рыжую Марфу похожа. Такой же зловредный цвет. И угораздило же такой родиться! Бедняжка.
– Старуха Маша погладила Ольгу по голове. Поцеловала.

Ольга съежилась.

– Рыжая Марфа несчастная. Она, знаешь, померла от мороза. Закоченела. У нее изба сгорела до угольков. Ей ночевать негде было, и никто ее к себе не пустил. Все за скотину боялись. Марфа своими бесстыжими глазами на скотину хворь наводила. Темный народ был. Так и замерзла. Нашли ее утром на паперти. Лежит снегом засыпанная, только рыжие волосы на снегу горят.

Ольга еще больше съежилась.

Маша сорвалась с места, побежала к окну.

– Ты что перестал? Играй вальс из Ляховицкой. Ляховицкая на шкафу! закричала она.

Старуха Даша обняла Ольгу.

– Не обращай внимания. Маша старуха добрая. Чуткости у нее маловато, а доброта есть. Последним поделится.

– Неужели добротой можно оправдать глупость?
– спросила Ольга.

Бабушка кинула на нее растерянный взгляд.

– Помолчи, не тебе судить Машу. Не доросла. Кушай вот вкусненькое.

– Я ее не сужу. Я ее просто боюсь.

– Нашел?
– крикнула Маша в окно.
– Медленно играй, не скачи по клавишам, как козел по грядкам.

Она вернулась к столу, села грузно и снова принялась терзать бабушку: