Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок.

Беспристрастно исследуя душевные качества этого избалованного юноши, нельзя было не признать и его достоинств. Хасинтито по своему характеру был склонен к честности и искренне восторгался всякими благородными поступками. Что касается его умственных способностей и житейского опыта, то у него были все необходимые качества, чтобы со временем стать одной из тех знаменитостей, которые наводняют Испанию, одним из тех, кого мы так любим называть выдающимся мужем или видным деятелем: понятия, которые из-за слишком частого употребления потеряли свой высокий смысл. В нежном возрасте, когда университетский диплом служит как бы связующим звеном между отрочеством и зрелостью, почти все юноши, особенно если они любимцы профессоров, самым докучливым образом стараются блеснуть своей уче-постью, что поднимает их в глазах мамаш, но делает посмешищем среди людей взрослых и серьезных. Хасинтито обладал этим пороком, и оправданием ему могли служить не столько юные годы, сколько неразумные похвалы добродушного дядюшки, дававшие пищу его мальчишескому тщеславию.

Они продолжали прогулку вчетвером. Хасинтито молчал. Ка-поник снова заговорил о piros, которые нужно прививать, и о vites, которые нужно приводить в порядок.

– Я не сомневаюсь, что дон Хосе прекрасный агроном,- заявил он.

– Напротив, я ничего не смыслю в этом деле,- возразил дон Хосе, с раздражением замечая, что священник приписывает ему обширные познания во всех науках.

– О да! – продолжал исповедник.- Вы величайший агро-пом, но не вздумайте цитировать мне новейшие трактаты по вопросам агрономии. Для меня вся эта наука, сеньор де Рей, заключена в том, что я называю «Библией полей», в «Георгинах» бессмертного римлянина. Там все замечательно – от великого изречения Nec vero terrae fere omnes omnia possunt, то есть не всякая земля может взрастить всякое растение, сеньор дон Хосе, до обстоятельного трактата о пчелах, где поэт подробно описывает этих мудрых насекомых и определяет трутня словами: Ille horridus alter, Desidia lactamque trahens inglorius alvum, страшное, ленивое существо, влачащее свой отвратительный тяжелый живот, сеньор дон Хосе…

– Хорошо, что вы переводите мне,- сказал Пепе,- я почти не знаю латыни.

– О, современная молодежь! К чему изучать старье? – иронически заметил каноник.- Да к тому же на латинском языке писали такие ничтожества, как Вергилий, Цицерон, Тит Ливий. Однако я придерживаюсь иного взгляда, что может засвидетельствовать мой племянник, которого я обучил этому возвышенному языку. И, надо признаться, этот плутишка знает латынь лучше меня. Плохо только, что, читая современную модную литературу, он забывает латынь, и в один печальный день, сам того не подозревая, окажется невеждой. А все потому, что мой племянник увлекается новыми книгами и экстравагантными теориями. Он только и говорит что о Фламмарионе и о существах, населяющих звезды. Да, могу себе представить, какими вы будете друзьями! Хасинтито, попроси этого сеньора обучить тебя высшей математике, познакомить с немецкой философией – и ты будешь настоящим мужчиной!

Пока славный священнослужитель смеялся собственной остроте, Хасинтито, радуясь тому, что разговор коснулся излюбленной им темы, с места в карьер атаковал своего нового знакомца вопросом:

– Скажите, сеньор дон Хосе, какого вы мнения о дарвинизме?

Инженер усмехнулся такому неуместному проявлению учености и охотно разрешил бы молодому человеку тешить свое детское тщеславие, однако благоразумие удержало его от дружеской беседы с племянником и дядей, и он просто ответил:

– Ничего не могу сказать вам относительно теории Дарвина. Я слишком мало знаком с ней. Работа по специальности помешала мне заняться этим учением.

– Ну уж! – смеясь, сказал каноник.- Все сводится к тому, что мы происходим от обезьян… Впрочем, если это касается только некоторых моих знакомых, то Дарвин, пожалуй, прав.

– Теория естественного отбора,- высокопарно продолжал Хасинто,- кажется, имеет большое распространение в Германии.

– Я не сомневаюсь в этом. В Германии не должны бы выступать против правильности этой теории,- сказал священник,- поскольку она касается Бисмарка.

Навстречу нашим собеседникам вышли донья Перфекта и дон Каетано.

– Какой чудесный вечер! – воскликнула она.- Ну как, племянничек, тебе здесь очень скучно?..

– Нисколько,- ответил Пене.

– Не отрицай. Мы только что говорили с Каетано о том, что тебе здесь скучно и ты пытаешься скрыть это. Не каждый современный молодой человек может так самоотверженно, как Хасин-то, проводить свою молодость в городе, где нет Королевского театра, комедиантов, балерин, философов, литературных обществ, газет, конгрессов и прочих зрелищ и развлечений.

– Мне здесь хорошо,- возразил Пепе.- Я только сейчас говорил Росарио, что и этот город и этот дом мне очень нравятся. Я с удовольствием прожил бы здесь до самой смерти.

Росарио покраснела, остальные промолчали. Все расселись в садовой беседке. Хасинто поспешил занять место слева от девушки.

– Послушай, Пепе, я должна предупредить тебя,- сказала донья Перфекта с тем милым добродушием, которое было так же неотъемлемо присуще ее душе, как аромат цветку.- Не вздумай, что я хочу упрекнуть тебя или прочитать нотацию: ты не ребенок и без труда меня поймешь.

– Ругайте меня, дорогая тетя, я наверняка заслужил это,- сказал Пепе. Он уже начал привыкать к добросердечию своей тетки.

– Нет, нет, это всего лишь предостережение. Сеньоры подтвердят мою правоту.

Росарио вся обратилась в слух.

– Я только хочу попросить тебя об одном,- продолжала донья Перфекта,- когда ты снова захочешь посетить наш собор, постарайся вести себя благопристойнее.

– Но что я сделал?

– Не удивляюсь, что ты даже не заметил своей оплошности,- сказала она с притворным сожалением.- Вполне естественно, ведь ты привык с величайшей непринужденностью входить в Атеней, клубы, академии, конгрессы и думаешь, что можно так же войти в храм, где царит всевышний.

– Извините меня, сеньора,- серьезно заметил Пепе.- Но я вошел в собор с величайшим смирением.

– Я же не браню тебя, друг мой, не браню. Если ты так относишься к моим словам, я не буду продолжать. Сеньоры, простите оплошность мое^о племянника. Нет ничего удивительного в том, что он был несколько невнимателен и рассеян… Сколько лет ты не переступал порога священного храма?

– Сеньора, клянусь вам… В конце концов мои религиозные Убеждения могут быть какими угодно, но я привык вести себя в Церкви благопристойно.

– Но смею тебя уверить… ты только не обижайся, иначе я замолчу… смею тебя уверить, что многие сегодня утром обратили внимание на твое поведение. Это заметили сеньоры Гонсалес, донья Робустьяна, Серафинита и, наконец… должна сказать тебе, ты привлек внимание самого епископа… Его преосвященство жаловался мне сегодня утром, когда я его встретила в доме моих кузин. По его словам, он не выставил тебя за дверь только потому, что узнал, что ты мой племянник.

Росарио с тревогой наблюдала за выражением лица Пене, пытаясь угадать, что он скажет в ответ.

– Меня, без сомнения, с кем-то перепутали.

– Нет… нет… Это был ты… Не обижайся, мы здесь среди друзей, среди своих, но это был ты, я сама видела.

– Вы!

– Конечно. Не станешь же ты отрицать, что принялся рассматривать живопись, проходя мимо верующих, слушавших мессу? Клянусь тебе, ты так отвлекал меня своим хождением туда-сюда, что… ну да ладно… Разумеется, ты больше этого не сделаешь. Потом ты отправился в придел святого Григория, и, когда священник поставил на престол дарохранительницу, ты даже не обернулся, чтобы как-нибудь проявить свое молитвенное настроение. Затем ты прошелся по церкви, приблизился к гробнице губернатора, положил руки на алтарь и снова подошел к группе верующих, отвлекая их внимание. Все девушки смотрели на тебя, и ты, казалось, был доволен тем, что так мило нарушаешь набожное настроение этих примерных и добрых людей.