Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок.
Шрифт:
– Боже мой! Сколько ужасов!..- воскликнул Пепе, шутя и досадуя.- Я даже не подозревал, какое я чудовище!
– Ну что ты, я прекрасно знаю, что ты чудесный человек,- сказала донья Перфекта, глядя на неестественно серьезное и неподвижное лицо каноника, напоминавшее картонную маску.- Но, дорогой мой, между тем, что думают, и тем, что делают с такой развязностью, есть большая разница. Умный, воспитанный человек не должен забывать об этом. Я очень хорошо знаю твои убеждения… не сердись, пожалуйста, если ты будешь сердиться, я замолчу… но одно дело иметь религиозные убеждения, а другое – проявлять их… Сохрани меня бог осуждать тебя… за то, что ты не веришь, будто бог создал нас по своему образу и подобию, и считаешь, что все мы произошли от обезьян; за то, что ты отрицаешь существование души, утверждая, будто это
– Сеньора, ради бога!..- рассердился Пепе.- Я вижу, у меня очень плохая репутация в Орбахосе.
Остальные по-прежнему хранили молчание.
– Так ведь я сказала, что не буду осуждать тебя за твои убеждения… Я не имею на это права, да если бы я и стала спорить с тобой, ты, при твоих необыкновенных талантах, конечно же, остался бы победителем… Нет, нет, ни в коем случае. Я только хочу напомнить тебе, что бедные и жалкие орбахосцы – хорошие и благочестивые христиане, хотя никто из них не знает немецкой философии. Поэтому ты не должен публично выказывать своего презрения к их верованиям.
– Но, дорогая тетя,- серьезно заверил ее инженер,- я вовсе не презираю ничьей веры и не придерживаюсь тех убеждений, которые вы мне приписываете. Может быть, я и вел себя немного непочтительно: я несколько рассеян. Мои мысли и внимание сосредоточились на красотах архитектуры, и я просто не заметил… Однако это еще не причина для того, чтобы сеньор епископ пытался выставить меня, или для того, чтобы вы считали меня способным приписать какому-либо аптечному порошку свойства души. Я принимаю ваши слова за шутку, и только за шутку.
Пене Рей, несмотря на свое благоразумие и осторожность, не мог скрыть своего раздражения.
– Я вижу, ты рассердился,- промолвила донья Перфекта, опустив глаза и сжимая руки.- Бог с тобой! Если бы я знала, что ты так воспримешь мои слова, я бы промолчала. Извини меня, Пепе, прошу тебя.
Услышав эти слова и взглянув на покорное лицо набожной тетушки, Пепе почувствовал себя виноватым за свою резкость и попытался взять себя в руки. Благочестивый священник вывел его из затруднительного положения. Как всегда благодушно улыбаясь, он заговорил:
– Когда имеешь дело с человеком искусства, сеньора донья Перфекта, надо быть терпимым… Я был знаком со многими из них… Эти сеньоры при виде статуи, ржавых доспехов, выцветшей картины или ветхой стены забывают обо всем. Сеньор дон Хосе – человек искусства. Он посетил наш собор, как посещают его англичане, которые с удовольствием бы вывезли из него в свои музеи все до последней плиты… Какое дело художнику до того, что верующие молятся, что священник поднял дарохранительницу, что наступил момент величайшего благоговения и внутренней сосредоточенности! Правда, я не понимаю, чего стоит искусство, если его оторвать от тех чувств, которые оно выражает… Но ведь теперь привыкли преклоняться перед формой, а не перед мыслью… Сохрани меня господь спорить на эту тему с сеньором доном Хосе, он так мудр, что, искусно пользуясь утонченными доводами, которые в ходу у нынешних людей, легко смутит мой дух, не ведающий ничего, кроме веры.
– Мне неприятно ваше настойчивое желание считать меня самым мудрым человеком на свете,-снова резко заговорил Пене.- Пусть меня лучше считают глупцом. Лучше слыть невеждой, чем обладать дьявольской мудростью, которую вы мне приписываете.
Росарио рассмеялась, а Хасинтито решил, что настал самый подходящий момент проявить свою выдающуюся эрудицию.
– Пантеизм, или панентеизм, осужден церковью, так же как учение Шопенгауэра и нашего современника Гартмана.
– Сеньоры,- важно изрек каноник,- люди, с таким усердием поклоняющиеся искусству, хотя они и уделяют внимание только форме, заслуживают большого уважения. Лучше быть художником и восхищаться красотой, пусть даже это будет красота обнаженных нимф, чем быть ко всему равнодушным и пи во что не верить. Душа, которая посвящает себя созерцанию красоты, не может быть до конца порочной. Est Dens in nobis… Deus [117] , поймите меня правильно. Итак, сеньор дон Хосе, можете продолжать восхищаться чудесами нашей церкви. Что касается меня, то я охотно прощу ему его непочтительность, даже если разойдусь во мнениях с сеньором прелатом.
117
В
нас есть бог … бог (лат.).– Благодарю вас, сеньор дон Иносенсио,- сказал Пене, испытывая острую и все возрастающую неприязнь к хитрому священнику и чувствуя себя не в состоянии подавить желание уязвить его.- Однако напрасно вы думаете, что мое внимание привлекли художественные достопримечательности, которыми, как вы полагаете, изобилует ваш храм. Этих достопримечательностей, за исключением одной части здания, отличающейся величественной архитектурой, трех гробниц в часовнях, апсиды и резьбы на хорах, я нигде не заметил. Напротив, я думал о прискорбном упадке религиозного искусства. Меня не то чтобы удивила, а возмутила чудовищная безвкусица, которой так много в храме.
Присутствующие были ошеломлены.
– Мне претят,- продолжал Пене,- эти лакированные и размалеванные изображения, напоминающие, да простит мне господь это сравнение, кукол, которыми забавляются девочки. А их бутафорские одеяния? Я видел статую святого Иосифа в такой мантии, о которой лучше не говорить из уважения к святому покровителю вашей церкви. На алтарях понаставлены статуи святых, сделанные на редкость безвкусно, а множество корон, веток, звезд, лун и прочих украшений из металла и золотой бумаги напоминают скобяную лавку, и это оскорбляет религиозное чувство и вызывает в душе уныние. Наша душа, вместо того чтобы возвыситься до религиозного созерцания, обращается к предметам зем-пым, и мысль о смехотворности окружающего смущает нас. Великие произведения искусства, облекая в доступную чувствам форму мысли, догмы, веру, молитвенный экстаз, выполняют очень благородную миссию. Всякая же мазня и произведения извращенного вкуса, которыми наполняют церкви, повинуясь зачастую ложно понятой набожности, играют свою роль, но роль эта довольно печальна: они способствуют развитию суеверия, охлаждают восторг, заставляют верующего отводить взор от алтаря, а вместе со взором отворачиваются души тех, чья вера недостаточно тверда и глубока.
– Кажется, идеи иконоборцев тоже довольно распространены в Германии,- заметил Хасинтито.
– Я не принадлежу к числу иконоборцев, но считаю, что лучше уничтожить все изображения святых, чем видеть все то безобразие, о котором я только что говорил,- продолжал молодой человек.- Когда смотришь на все это, начинаешь верить, что религия должна вновь обрести величественную простоту древних времен. Но нет: нельзя отказываться от той чудодейственной помощи, какую все виды искусства, начиная с поэзии и кончая музыкой, оказывают человеку, укрепляя отношения между ним и богом. Да здравствует искусство! Пусть процветает величайшая пышность в церковных обрядах! Я сторонник пышности…
– Человек искусства, что и говорить! – воскликнул каноник, сокрушенно покачивая головой.- Хорошие картины, хорошие статуи, красивая музыка… Пусть наслаждается чувство, а если дьявол возьмет душу – это не важно.
– Теперь о музыке…- продолжал Пене, не замечая, какое тяжелое впечатление производят его слова на донью Перфекту и ее дочь.- Вообразите, что душа моя, когда я вхожу в собор, стремится к религиозному созерцанию, и вот в минуту торжественной молитвы, во время обедни, сеньор органист играет отрывок из «Травиаты».
– Да, да, в этом смысле сеньор де Рей совершенно прав,- авторитетно заметил юный адвокат.- На днях сеньор органист играл заздравную и вальс из этой оперы, а потом рондо из «Герцогини Геролыптейнской».
– Но я был крайне удручен, когда увидел статую святой девы. Она, кажется, у вас особо почитается, судя по количеству окружавшего ее народа и по множеству свечей, которые ее освещают. Ее нарядили в расшитый золотом бархатный балахон такой странной формы, что перещеголяли даже самые экстравагантные моды. Лицо ее совсем потонуло во всякого рода гофрированных кружевах, а венец, высотой в полвары, в золотом ореоле, напоминает бесформенный катафалк. Из такого же бархата, с такими же кружевами сшиты панталоны младенца Иисуса… Не буду продолжать, чтобы при описании этого одеяния не допустить какой-нибудь непочтительности. Скажу только, что я не мог сдержать улыбки и, созерцая некоторое время эту оскверненную статую, повторял: «Матерь божья, что с тобой сделали!»