Тринадцать писем (ценз. Сороковой день)

Тут остановлюсь для отступления: у нас пожилым и сельским людям в литературе отведено почетное место, языком пользуются они одним — народным, метким, но без употребления современных или литературных оборотов. Но как же? Радио слушая, читая газеты, оглушаясь телевизором, разве можно совсем не зацепиться ни за что? Я замечал, что я из этого потока старики выхватывают обороты меткие или применяют по-своему. «Тьма египетская» — это из прочтенного мамой рассказа Булгакова. А Булгаков в свою очередь взял тьму египетскую из Библии, эта тьма укрыла святое семейство от царя Ирода по пути в Каир.

Когда я вернулся, отец сообщил:

— Да, сынок, тяжесть эпохи легла на нас…

Примерно так он изъяснялся. Потом велел выяснить вопрос, почему не передают по радио народных песен, потом открыл тайну, что у него в загоне есть тонн двести тридцать, потому что надо уметь работать.

— Надо дело иметь со звонарем, а не звонить в большой колокол.

Это в переводе значит: надо иметь дело не с начальниками, а с бригадирами, мастерами, завскладами и т. д.

Потом осуждал нынешнюю молодежь:

— Не знают ни креста, ни пояса, а еще всем недовольны, это ведь свиньи под дубом, чтоб им и желуди валились в рот. Я разбираюсь в политике — не пойдет такой номер, чтоб уничтожить долю человечества. Очень негодую, которые шипят из подворотни, всего им не хватает. Рождения, запиши, твоих лет я старше, с нынешними большая разница. Которые всю ночь в очередях не простаивали, которые номер на руке не писали, тем ничего не докажешь. Они курят сигареты с мундштуком, они думают, что коммунизм упадет им как манная каша, так бы их всех в фуфайки и одел.

— Тогда пусть поймут. Это ведь Обломовы. И Захар, главное дело, добавил, носки ему надевал. Вот вы косили, гребли, року переезжали, а ваш-то папка на дровнях обновляет путь, а сын-то неладно сделал, обморозил пальчик, в мать ему грозит в окно… У нас крепостного права не было, сразу коллективизация. Мы еще пока живем в кислородной обстановке — лес, цветы, трава, — это же одушевляет человека, только не нравится мне нынешний древостой и весь масштаб человечества. Мы с матерью, сынок, наставили вас в русло течения и будем во всем себя ущемлять, чтоб вас сохранить.

Потом он говорил, что не будет прозябать на пенсии, потом пел: «Еще заплачет та девчонка, с которой шел я под венец»: потом «Последний день нам, братцы, миновался», это была песня коренная, шурминская, «Прощусь я с чистыми полями и, семья, с тобой прощай. По копеечке мне, братцы, сложите, напишите, братцы, на Кавказ», тут что-то выпало… «умер, умер ваш товарищ», тут опять чего-то забыл. А вот эта, чисто тоже местная: «Во шурминском во соборе в большой колокол звонят», был колокол пятьсот пудов, куда делся, не знаю, «ой да нашу милую Марусю венчать с барином хотят», барин был, Мосолов, издевался, еще о нем было: «Едет, едет, едет барин, три собачки впереди. Повстречался он с девчонкой, хороша сама собой…», потом отец вновь ругал ломосдатчиков, потом упрекал маму, что не знает политэкономии, не знает, сколько будет килограммов на фунт стерлингов, потом, закуривая: «Сел солдат на бочку, закурил табак…»

Так что вечер у нас не был скучным. Уж я выслушал, как он поступает с карасями: «В первый раз делаю им тысячное предупреждение, во второй раз штрафую», уж он возвращался к началу века: «Нам бы еще полгода, мы бы кайзера (он произносит «гейзера») голыми руками задушили»: потом он всего себя обшарил в поисках спичек и, найдя, воскликнул: «Тиха украинская ночь, прозрачно небо, свечки блещут…», потом, допивая последнюю, грустно сказал, что всего не учтешь, что гениев нет, что все одна философия, чтобы думать, что и гений — человек. Это все теорема. «Эх, мы с милашечкой гуляли, и гулять была рука, — сорок крынок ошарашили парного молока».

— Вот так бы и гулял.

— Нет, счастье есть и в беде.

Потом, уставший, покарабкался спать. По пути выключил свет, объявив: «Выключаю свет. Гаснет свет, гаснет и рассудок».

Думаешь этим кончилось? Он просил проверить, не осталось ли чего. «Ничего не осталось», — отвечал я сердито. «Да, — печально вздыхал он, — ничего не осталось, ничего. А я, сынок твою чашу выпил до дна. За твое здоровье, за тебя выпил».

Я уж почти уснул, как он попросил воды. Я принес и стал поднимать его голову чтоб напоить. «Нет, полей под меня, а то из искры будет пламя». — «Ты ведь горишь», — в ужасе сказал я. «Горю, — отвечал он и запел: — Горит село, горит родное, горят вей родина моя… У нас че-нить осталось? Нету переходящего остатка?» — «Все уже в мартенах», — отвечал я. «Да, — отвечал отец, — мы их обеспечим».

Такие номера. Отец и смешон, и беззащитен, невестки своих мужей, его сыновей, его выпивками в глаза колют, но такие, как он, вытянули тяжесть эпохи. Надо ли говорить, что тяжесть эта была бы и для атлантов непосильна.

Это письмо, кажется, тебе неинтересно. Но ведь и очерки мои ты не читаешь уже, — то есть что тогда тебе интересно? Моя письма к тебе? Вот они. Право, я впервые пишу с удовольствием я болью, и искренностью, но с болью же чувствую, что тебе надо не это. Целую, целую, целую! Вот это. Так что, заглянув сюда, можешь не читать начало.

Письмо восьмое

Выступал перед местными журналистами. Часа два говорил, хоть и был небрит. Давно заметил, что, выступая перед простыми слушателями, запасаешься энергией: а выступление на летучке в редакции обессиливает Почему? Биополе, не иначе. Ничего не понятно, но если бы все стало понятно, эволюция бы кончилась. И в отдел науки я просился только оттого, что ученые, по крайней мере, знают, что ничего не знают. Например, вот отчего солнце который уже день светит? Атмосфера? Нет. Женщина в больнице объяснила это тем, что у нее муж четвертый день не пьет.

В магазине эти дин не было ничего. Видел и, как мужик просил очень настойчиво: «Сороковой день, понимаешь»

— «Тут каждый день у кого-нибудь сороковой день. Раньше надо было думать».

— «Дак ведь это не свадьба».

Сегодня завезли всякого. От этого очередь спокойна. Стоит довольная старушка и берет сразу три.

— Или пьешь?

— Капли в рот не бирывала во всю жизнь. Для дров водь беру. Дак ведь это только привезти и во двор свалить, а пилить да колоть так со следующей пенсии возьму.

И вообще атмосфера любви. Но после завоза водки прибавляется работы больнице. В прежний завоз я видел мотоциклиста — столкнулся с машиной, — весь в крови. Еще два мотоциклиста столкнулись, оба насмерть.

Тут же, в очереди, придумываются причины выпивки:

— Покров. Это ведь больно большой праздник раньше был.

— И сейчас не маленький.

— День колхозника.

— У меня дак гости и т. д.

Все-таки важно успокоить совесть, а повод и есть ее успокоение. Многое в поселке зависит от завоза спиртного. Нет его — требуют, есть оно — хватают в запас, так как не надеются, что завезли много. А запас держать не умеют. Все это ужасно.