Тринадцатый двор

— Я хотела стать женой военного, — говорила Клавдия Васильевна, — но жизнь распорядилась по-своему. Сначала мечтала о молодом генерале, о том, как буду завязывать ему шнурки на ботинках, затем — о немолодом полковнике, как закину ему ноги на погоны. Через какое-то время — о старом майоре, как подниму ему его опустившуюся самооценку. Но не нашлось ни капитана, ни лейтенанта, ни даже прапорщика. Родила дочку от белобилетника, который мне всю жизнь испортил. И сижу теперь в регистратуре стоматологической поликлинике, с утра до вечера общаюсь с больными озлобленными людьми. Располнела, превратилась в натуральную свинью. Кроме ненависти, в сердце ничего не осталось. Олеся, тебе одиннадцать лет, а всё дура-дурой, о мужчинах ничего не знаешь. А тебе с ними жить, в одной постели спать. Запомни, у них на уме всегда только одно, а ты так должна себя вести, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

— Ничего, мама, — вступил в разговор Василий, выходя из укрытия. — Подрастет, — познакомится с ними, возможно, с кем-то сойдётся характером. Нам школу ещё закончить надо. Я знаю, что в школу только завтра. Дочка, какую задачу по математике вы разбирали вчера с мамой?

Олеся взяла в руки новенький учебник, открыла заложенную страницу и стала читать:

— Куб со стороной один метр, распилили на кубики со стороной один сантиметр. Сколько…

— Постой, погоди! — замахал руками Грешнов, — не давая дочери дочитать условие задачи. — Дурь какая-то. Это столько работы, что ты даже не представляешь. Не хочу даже думать над этим. Тот, кто её сочинил, никогда не работал на заводе. А в аду, куда он, несомненно, после смерти попадёт, черти заставят его свою голову дурную пилить на эти маленькие кубики. Уф! Даже сердце заболело. Не ходи, дочка, в школу, здоровье надорвёшь.

Взяв в комоде чистые трусы, Василий побежал снова в подвал.

Спустился по ступеням и застал там такую картину. Сморкачёв и Уздечкин крутили бутылочку и целовались. Оказывается, приходила Начинкина и какое-то время ожидала Василия. Она и предложила развлечься. Отошла на «две минуты», а чтобы не прекращать игру, «оруженосцы» крутили «снаряд».

— Хватит целоваться, — рявкнул Грешнов. — Заголубели, что ли? Даже Нинка как-то подметила, что поведение ваше смахивает на латунный гомосексуализм.

— Чего же именно латунный? — поинтересовался Никандр.

— Латентный, — поправил Сморкачёв и пояснил, — по-русски значит «скрытый».

— Вот! Скрытный! — заорал Василий. — Даже скрытно гомосексуализмом заниматься не надо. Вы же — настоящие мужики, хорошие парни. Я ручаюсь за вас. Вы любите меня, я люблю вас, а гомосексуализма не надо.

— Мы хотели с Ниной целоваться, — стал объяснять свои намерения покрасневший Никандр.

— Не надо оправдываться, — одёрнул его Грешнов. — Я это понял, другие не поймут. Получилось-то некрасиво, перед Нинкой же и опозорились, а она вас на поминки разрешила привести. Она не знала, что есть люди, которым противопоказано счастье, они просто не способны к радости. Это про вас сказано. Вы — духовные слепцы! О! Ещё один бежит! Игнатушка-могильщик! На новоселье, должно быть, пригласить хочет. Сейчас начнёт сообщать, кто повесился, кто утопился. Гоните его, скажите, нет меня, а про принцессу Диану уже знаем.

Не успел Игнат открыть дверь в подвал, как ему навстречу выбежали Уздечкин и Сморкачёв.

— Иди, Игнат, не до тебя! — кричал Никандр.

— Уходи, — вторил ему Влад, — Васьки нет.

Огоньков, видевший Василия, спускавшегося в подвал, понял, что его не хотят видеть. Он покорно закрыл перед собой дверь и ушёл.

Проследив за племянником Павла Терентьевича через узкое оконце под потолком, Грешнов, смеясь, заговорил:

— Вы тут про Нинку мечтали, а я вспомнил, как она мечтала купить себе кресло-качалку. Я ей тогда объяснил, что при помощи бутылки водки любая табуретка превращается в кресло-качалку. Правильно? Вот вы заулыбались, а она моей шутки не поняла. Хотя и я от неё недалеко ушёл. Сегодня иду, вижу — на кирпичной стене нашего дома нарисована мелом стрелка и подписано: «Иди туда». Пошёл. На углу дома — вторая стрелка и подписано: «Загляни за угол». Заглянул. Там третья стрелка, направленная вниз и надпись: «Какашки». Смотрю — действительно, лежит собачье дерьмо, не обманули. Думаю: «А в чём смысл всего этого? И зачем я всех слушаю?».

Грешнов рассказывал серьезно, с трагическим лицом, с театральными паузами, не подходящими предмету повествования. И когда Влад с Никандром услышали от своего начальника «проклятые вопросы», то уже не могли сдерживаться и в голос захохотали.

— Вот и я про то же, — согласился с их реакцией Василий. — Шутить люблю, а сам шуток не понимаю. Уздечкин, сказали бы: «Проси, что хочешь».

Никандр сразу посерьёзнел и включился в игру:

— Фигуристы, после выступления сидят на скамейке, счастливые, ждут результатов. Хотелось бы теперь быть на их месте.

— И всё? — усомнился Василий.

— И чтобы голая фигуристка на коленях у меня сидела.

— Да, недурственно, — принимая ответ, как положительный, сказал Грешнов и добавил. — Тёща говорила дочке, что у мужиков на уме только одно. Возможно, права была.

Василий пошёл в ванную, включил воду, стал снимать с себя Нинкины трусы и, потеряв равновесие, чуть не упал. Трусы «неделька» при этом с треском порвались, пришлось их выбросить.

— Ну, что за день такой! — выкрикнул в сердцах Василий.

Глава 8 Весёлая вдова

Вечером тридцать первого августа на квартире у Нины Начинкиной отмечали годовщину со дня гибели её мужа Юрия Дерезы.

Василий пришёл с «оруженосцами» и вместе со знакомыми лицами увидел целую армию «горе-художников», как сами себя они из кокетства называли. Это были коллеги Нины по Арбату и Вернисажу. Одно время она торговала там сувенирами, а они — своими художественными поделками.

Следом за Грешновым в квартиру ворвался запыхавшийся солдат этот красочной армии. Разумеется, принёс в подарок картину, на которой краска ещё не обсохла.

— Это мне? — театрально всплеснула руками вдова. — Спасибочки!

Она расцеловала зардевшегося от стеснения гостя, позвала всех, чтобы похвастаться подарком и вдруг спросила:

— А хочешь, честно?

Горе-художник ещё и понять не успел, к чему это «честно» относится, как она уже вынесла его работе свой приговор.

— Отстой. Помойка. Но всё равно, спасибо.

Солдат красочной армии так и раскрыл рот, не зная, как на это реагировать.

Нинкины приятели с Арбата и вернисажа выглядели странно. Один, бородатый, наряженный в пончо, всё время кашлял. Его супруга, облачённая в такую же латиноамериканскую одежду, кутала его в плед.

Другой, на вид словно пришибленный, постоянно дергающий головой, привёл на поминки большую собаку, — чёрного терьера — и кормил её маринованной черемшой со стола.

Был горе-художник с лицом правдолюбивого юноши. Таких в тридцатые-пятидесятые, если верить фильмам той поры, любили назначать комсомольскими секретарями. Этот «секретарь», не дожидаясь начала церемонии, налил целый стакан водки, «жахнул» его в одиночку и тут же, ни на кого не обращая внимания, стал забивать себе «косячок». И готов был уже раскурить его, но тут подбежала Начинкина и устроила скандал. Она кричала так же громко, как её покойная мать, употребляла слова, которых Грешнов не слышал даже от её брата-уголовника.

Вдова взяла «дурекурильщика» за ухо и потащила вон из квартиры. Из коридора был слышен её вопль:

— Кто его сюда привёл?

— Славеня, — сказали ей.

— Кто это? Где этот Славеня?

— Это тот малахольный, что вместо подарка бутылку водки принёс.

— Где он?

— Он эту бутылку в одно горло выпил и ушёл.

— И правильно сделал. Вернётся, не пускайте. Наркоманов мне только не хватало. У меня сын — золотко, надежда мамина растёт. Какой пример он видит?

Нина бегала, распоряжалась, не замечая Грешнова и «оруженосцев». Чтобы как-то привлечь её внимание, Василий сказал те испанские слова, которым научила его хозяйка дома: