Тринадцатый двор

— Что же ты делаешь, когда просыпаешься? Всегда такая свежая, бодрая.

— Просыпаюсь не раньше девяти. Потянусь в постельке по-кошачьи, ручки, ножки. Сделала потягушечки, пошла умываться. Хорошенько вымыла уши, интимные места.

— С этого места поподробнее.

— Включила музыку, потому что без музыки жить не могу. Слушаю её и одновременно крашусь, одеваюсь, убираю постель.

— Ты обещала рассказать подробно.

— Умываюсь, лицо мажу дневным кремом «Зелёный чай», фабрика «Свобода». Это лёгкий крем. Наступят холода, стану мазать лицо жирным кремом. Как только крем впитался, достаю косметику, ватные палочки, вату и начинаю наводить макияж. Сначала веки припудриваю, чтобы тени легли ровно. Тени у меня итальянские, не самые дорогие, но главное, качественные. Использую два цвета, — золотые и коричневые. Сначала мизинец опускаю в пудру, чтобы не был жирным, а потом в золотую тень. Накладываю, растушёвываю, а потом кисточкой смахиваю, что на щёку под глазом осыпалось, пока я наносила. И растушёвываю, чтобы было незаметно, естественно. Растушевываю специальной большой кисточкой. Потом беру маленькую кисточку, немножко скребу коричневую тень и наношу уголок, стрелочку делаю, а потом вокруг века обвожу. Верхнего и нижнего. Потом опять беру большую кисточку, смахиваю с лица то, что осталось лишнее. А затем сухой ваткой протираю под глазами, чтобы никаких пятен не было.

— Когда же глаза красишь?

— Вот, после этого беру тушь, моделирующую коричневую, немецкую, очень хорошую, потому что реснички разделяются и держатся отдельно. Тушь держится весь день, не осыпается, вещь качественная. Сначала верхние реснички накрашу, затем нижние. Потом беру карандаш для бровей цвета «смоук», в переводе с английского «дым», — он серо-чутькоричневый. Я бы сказала, серый. Чтобы не были чёрными и не были коричневыми, а были естественными и выразительными. Начинаю разрисовывать брови этим карандашом. У меня и тушь коричневая, и тени коричневые. Чёрный цвет не использую. Я — шатенка и мне коричневое лучше. Я не яркая блондинка, не брюнетка, — им подходит чёрная тушь. Припудрила носик, щёчки, лобик. Губы крашу помадой без контура. Помада яркая, ложится хорошо, плотно окрашивает, контур не нужен. А духами — в самый последний момент, когда в окно увижу «солнце моё» с Бертой на поводке.

Нина засмеялась и прокомментировала зазвучавшую вдруг мелодию.

— «Маленький цветок». Соло на кларнете — Бенни Манкиль.

— Я под эту музыку в нашем парке на коньках катался, — грустно заметил Василий, так и не дождавшись подробного рассказа о том, как Начинкина ухаживает за интимными частями своего тела.

3

Вечером второго сентября объявился кинорежиссёр-грек, привёз Грешнову забытые на Мосфильме паспорт, одежду, деньги. Посетил вместе с ним ресторан «Корабль». Перед тем, как идти в зал к греку, заказавшему столик, Василий заглянул в моечный цех к старой знакомой, Павлине Якубовне Чечёткиной, более известной, как баба Паша.

Познакомился Грешнов с ней так. Чечёткина торговала у станции метро стельками, квашеной капустой и солёными огурцами. Василий покупал у неё соленья на закуску, и долгое время их знакомство дальше товарно-денежных отношений не шло. Однажды, будучи пьяным, он заметил, что в её ассортименте отсутствуют соленые огурцы и стал бабу Пашу, так она сама ему представилась, попрекать:

— Что же ты наделала? Прикажешь на рынок мне за ними идти?

— Зачем рынок? Пойдём ко мне, они у меня дома.

— А может, твой дед их съел?

— Да я за такого парня красивого любого деда убью. Нет у меня никого, одна живу.

Дор?гой баба Паша говорила Василию и другие комплименты. Дома накормила, напоила и вместе с собой спать уложила. И стал Василий то чаще, то реже к бабе Паше заглядывать.

Когда Грешнов пришёл на мойку, то заметил, как баба Паша объясняется Олегу Шептункову, Нинкиному однокласснику, в любви.

— Для меня мужчина — господь Бог, — убежденно говорила Чечёткина. — Его слово для меня — закон. Готова ползти за ним по сырой земле и целовать следы его ног.

Официант понимал, что под словом «мужчина» подразумевается он, и поэтому слушал Павлину Якубовну более чем благосклонно. Узкоплечий, с широкими бедрами, с тонкой длинной шеей, — со стороны объект симпатии выглядел нелепо и смешно.

— Павлина, оставь юношу в покое, — сказал Василий. — Моё сердце в слезах.

— В слезах? — с хохотом, пойманной за руку воровки, выкрикнула баба Паша и, бросив как ненужный сор предмет обожания, подбежала к Грешнову.

— Ведёшь себя, как покойная принцесса Диана. А я тебя между тем на королеву Елизавету прочу. Я уже говорил с кинорежиссером о тебе. Возможно, сегодня зайдёт на тебя посмотреть.

— А если не зайдёт?

— Тогда помогу сумки до дома донести, — пообещал Василий. И, пощупав Павлину Якубовну за ещё упругую филейную часть, побежал в зал, где его, как он предполагал, дожидался Костас Трипостопулос. Но кинорежиссёр «отлучился по неотложным делам финансового характера», оставив вместо себя за столиком Генку Гамаюна. Что никоим образом не поменяло планы Василия напиться и повеселиться.

Грешнов выпил с Гамаюном, которому грек поручил написать сценарий для его фильма, закусил и начал витийствовать:

— Посмотри на меня. Давай вспомним, в какой семье я вырос. Отец и мать у меня — люди деревенские. Приехали в Москву, устроились на завод. Мать затем закончила педагогический, стала учительствовать. Тебе ещё двойки ставила. Я же учился на тройки, поступил в техникум при заводе, затем, — армия. После службы вернулся было на завод, но его закрыли.

— А зачем ты мне всё это рассказываешь? — засмеялся Гамаюн. — Я, в отличие от кинорежиссёра, твою биографию знаю.

— Знаешь? А то, что я пастухом в восемь лет работал, тебе тоже известно? — возмутился Грешнов. — И что в лесу на тот момент водилась стая голодных волков?

Геннадий притих, а Василий продолжал:

— И что я сделал? Как уберёг стадо? Я всю ночь провёл на ферме. Пилил коровам рога, наносил им на бока оранжево-чёрные полосы. И ранним утром из колхозной фермы вышло на пастбище не стадо беспомощных бурёнок, но стая беспощадных уссурийских тигров. Не только волки из леса, но и жители окрестных деревень во главе с председателем сельсовета Калачёвым впопыхах убежали. Даже в местной газете об этом писали. Статья называлась «Верхом на Шерхане». Я действительно, ехал на одной из коровок верхом. Ну, а что мне оставалось делать? Я бы стадо не уберёг. Волки бы зарезали двух-трёх коров. Мне же всего восемь лет было.

— Василий, мы только по первой выпили, а тебя уже понесло, — засмеялся Гамаюн.

— Что такое рюмка водки для тебя? Ничто! А я поднял её, посмотрел на свет, опрокинул, — и всё разом вспомнилось. Вновь увидел себя курсантом лётного военного училища. В петлицах — пропеллер с крылышками. Я был первым на курсе и в часть распределили самую лучшую. А потом началась чертовщина. Дали мне самолёт, поднимаюсь в небо, на восьми тысячах начались видения, — атакуют жёлтые шары. Меня старшие товарищи предупреждали, чтобы я, если увижу что-то подобное, по рации не сообщал. Говорили, — снимут с полётов. Уверяли, что всё это — галлюцинации. А приборы-то не обманешь, стрелки-то словно взбесились. Я еле дотянул самолёт до леса и катапультировался.

— Списали после этого? — засмеялся Геннадий.

— Нет, — серьёзно ответил Василий, — оказывается, не я один эти шары видел. Поблагодарили, за то что не запаниковал и дотянул до рощи. В газете написали статью и даже поощрили. Сразу дали второй самолёт. И что же? Только вылетел, опять жёлтые шары меня атакуют, опять крутят, вертят машину, как хотят. Я опять увёл самолёт подальше от населенных пунктов и направил машину на пашню. В этот раз все видели жёлтые шары, но военная техника дорогая и замполит по фамилии Дудка стал на меня «баллоны катить». Говорит: «Первую машину угробил, тебя похвалили. Решил, что за вторую звезду героя дадут?». Я ему по скулам, меня под арест. Десять суток гауптвахты и суд офицерской чести. Хорошо, командир у нас был золотой. Говорит: «Вот тебе путевка в Ялту, съезди с женой, отдохни».