Тринадцатый двор

— Динарий с профилем Тиберия. Точно такую же серебряную монету держал в руках Иисус Христос, говоря: «Кесарь изображён? Кесарю дайте кесарево».

— Ты к чему это клонишь?

— Раньше я не понимал, зачем монеты коллекционируют. А ведь это же — живая история, которую можно потрогать. Не хочу я ни в Бауманский, ни в Губкина. Я теперь на исторический факультет МГУ хочу поступить.

— Влад, ты что, на меня обиделся? Я же тебе правду сказал, а на правду обижаться нельзя.

— Вот и я говорю то, что думаю. Поживу пока у Каракозовых, а там…

— А кто бабе Паше ремонт делать будет? Владивосток краснеет за тебя.

— Никандр справится один. В крайнем случае, вы поможете.

— Не задирай нос высоко. Смотри, как бы не пришлось в чём мать родила в окно прыгать.

— Майя пообещала мне всё: и стол, и кров, и паспорт. И даже гарантировала поступление в тот вуз, в который захочу.

— Не верь женщине.

— Всего хорошего, Василий Данилович, — холодно попрощался Сморкачёв и скрылся в подъезде.

Василий вернулся к Начинкиной, позавтракал и отправился в подвал.

— Теперь, когда Сморкачёв вышел в люди, — мечтательно сказал Грешнов Никандру, — возьму-ка я брата Ивана на его место.

Грешнов выпил с Никандром и, вспомнив вчерашнюю обиду, полученную от деда при Мартышкине, позвонил Петру Кононовичу. Ругался с поднявшим трубку Иваном Даниловичем. Да так и оборвал разговор, не сделав того предложения, которое сделать хотел. Вспомнив о своём добром намерении, Василий позвонил на квартиру Цветковых и через Николая передал просьбу, о которой мы с читателем уже извещены. В конце концов, братья созвонились, и Иван Данилович пришёл в подвал, сообщил о получении от Льва Львовича тысячи долларов.

Ваня был под впечатлением от книги Федора Михайловича Достоевского «Преступление и наказание».

— Ты влюбился, — утвердительным тоном сказал ему Василий.

— В Соню Мармеладову и Раскольникова, — ответил Иван Данилович и, попрощавшись, вышел из подвала.

— Что книга последняя скажет, то на душу сверху и ляжет, — глядя в проём двери, в котором минуту назад скрылся младший брат, прокомментировал Василий. — Очаровывается любым эстетическим вывертом.

— Шпана, — поддержал начальника Никандр.

— Нет. Мой Иван Данилович — парень задумывающийся. Подлинен, искренен. Таких нам не надо. Нужен проходимец. Ведь кто мы по сути такие? Мы — люди «особых поручений» при Льве Львовиче. Пошлет Ласкин забрать скрипку Страдивари со свежими следами крови от последнего её владельца, разве Ваня выполнит это ответственное поручение? Нет. А мы — выполним. Гимнаст знает это и именно за нашу преданность зарплату нам платит, а не за то, что на мебели его сидим, подвальную пыль нюхаем да попугая кормим.

— Согласен, — подтвердил Уздечкин.

— Понимаешь, Никандр, не всякий опыт нужен человеку. Мой отец — с двадцать четвёртого года, он — как дедушка Пётр, как мамины братья, воевал на страшной войне, на такой, на которой временами переставал быть человеком. Но он выполнял свой священный долг, — Родину от врагов защищал. Почему я именно тебе всё это говорю? Потому что ни один цыган, ни один еврей об этом не забывает. А вот Борька Бахусов, я сам это видел, уже выкидывает руку в фашистском приветствии. Так называемую «зигу» показывает. Кто его этому научил?

— Сам научился, — предположил Никандр.

— А почему? Во-первых, оторвался от корней парень. Не чувствует себя наследником великого народа, сломавшего хребет Гитлеру. А во-вторых, потому что на другие жесты тире выходки ни родитель его спившийся, ни те, кто над родителем, уже не реагируют. Докричаться до них молодёжь не может, а молодые люди хотят внимания, хотят быть полезными, нужными, услышанными. Что конечно, Борьку не оправдывает. И, если ещё раз увижу «зигу» в его исполнении, то сам ему эту поднятую руку сломаю, и Льву Львовичу наябедничаю, чтобы ни копейки ему не давал.

— Вот, — протягивая Василию доллары, сказал Уздечкин.

— Что это? — театрально подняв брови, спросил Грешнов. — Ты что это мне показываешь? Ты моего брата родного обворовал?

— Отшельникам деньги не нужны.

— Знаешь, Никандр, за что цыган порой недолюбливают? В вашей среде есть характеры, заключающие в себе олицетворение непорядочности. Мой брат, Иван Данилович, — он не отшельник, он русский скиталец. А это совсем другая жизнь. Положи эти деньги туда, где их взял.

— Зачем? — искренно удивился «оруженосец».

— Таковы требования Высокого и Прекрасного, к чему, собственно, мы и должны стремиться. Чем, скажи ты мне на милость, художник отличается от простого человека?

— Рисовать умеет, — предположил Уздечкин.

— Я говорю о художнике в широком смысле этого слова.

— Умеет выполнять большие картины.

— Тьфу ты! Воображением! Вот чем художник отличается. Помню, приехал я к деду в деревню, к другому деду, не к Петру Кононовичу. Вечер. Тьма такая, что хоть глаз коли, а он свет не включает. Спрашиваю: «Почему?». А он мне в ответ целую историю рассказал: «Летел ночью самолёт, и у него закончилось горючее. Увидел лётчик в темноте огонёк, думает: „А вдруг аэродром? Хоть один шанс из тысячи, но всё же“. И направил он свой самолет на свет. А это был сельский дом».

— И чего только люди не придумают, — рассердился Никандр.

— А дед верил. Почему? Потому, что был художником. Простые люди, такие, как мы с тобой, они к окружающему миру приспосабливаются. А художники, они, конечно, тоже приспосабливаются, но при этом ещё и кумекают, как бы им этот мир украсить, улучшить, подсветить. Даже в ущерб собственному здоровью. Понимаешь?

— Ищут пути, страдают, мучаются, — смеясь, продолжил Васину мысль Уздечкин.

— Да, — не поддерживая его насмешливый тон, серьёзно сказал Грешнов. — И не всегда находят. Поэтому так мало живут.

Неожиданно для собеседников в подвал заявился Миша Профессор. Не высказывая обид, Каракозов уселся на свободный стул и уставился в угол. Не зная, как утешить рогатого мужа, Грешнов, волнуясь, завёл пространный разговор.

— Это только у нас могли придумать, — возмутился Вася, — платные туалеты.

— Веспасиан, — пробормотал Миша.

— Что? Не понял? — засуетился Грешнов, решив, что Каракозов принялся ругаться.

— Веспасиан, говорю. Это тот римский император, который первый ввёл плату за пользование общественными туалетами. «Деньги не пахнут».