Тринадцатый двор

— В детстве я был музыкальным ребёнком, фанатиком рояля. Сутками не вставал из-за инструмента. Был уже большой мальчуган, восемь лет, захотелось мне по нужде. Так и не смог оторвать рук от клавиш, — обделался. О чём-нибудь это да говорит?

— Обо всём, — подыграл Гамаюн.

— Рояль был для меня всем. Я был победителем конкурсов, обладателем серебряных и золотых венков, но и педагога своего не забывал, — свою учительницу из Гнесинки Светлану Джековну Лупиберёза. Меня привели к ней в пять лет, и она провела меня всю школу, консерваторию и музыкальную академию. На её юбилей я подарил Светлане Джековне дорогое шёлковое нижнее бельё вишнёвого цвета: трусики, бюстгальтер и комбинацию. Она тотчас это всё надела и похвасталась обновкой не только перед мужем и гостями, но и передо мной. Ножки, доложу я тебе, у неё были стройнее, чем у примы-балерины из Большого театра. Хотя была уже в возрасте. Вот только забыл, как мужа её звали, не то Рудольф, не то Альберт, может, даже Роберт. На иностранные имена у меня всегда была плохая память.

Приятели выпили, закусили, и Грешнов стал рассказывать новую историю.

— В прошлом году пытался снять квартиру, хотел отдохнуть от тёщи, от своих. Нашёл неплохую однушку на Фрунзенской набережной. Хозяин квартиры говорит: «Давайте знакомиться. Зиновий Зарываевич Засуня. А это — мой старшенький, Замоздря. В честь деда назвал, очень уж любил я старика. Решил дать его имя первенцу». Спрашиваю: «Дед до революции родился?». — «С двадцатого. До революции так назвать не разрешили бы». — «В школе не дразнят?». — «Если оглядываться на такие пустяки, то и жить не стоит. Надо поступать, как тебе удобно. Если совсем начистоту, — то деда звали Заминздра. В честь заместителя министра здравоохранения. Но в загсе безграмотная тётка сидела, ругалась с нами, записала Замоздрей. Хотели судиться, исправлять, а потом привыкли. А это — младший, Захаром назвал». — «В честь прадеда?». — «Нет, прадеда не помню. Взял первое попавшееся имя. Главное, чтобы начиналось на букву „Зэ“. Я эту букву очень люблю. Учёные доказали, что в ней зашифрована вечная молодость, энергию жизни она даёт. Я и с женой своей расписался только потому, что её зовут Зина, а ейную мать Зоя. И фамилия Змейкина-Зелёных».

Гамаюн хохотал изо всех сил, говорил:

— Знаю, Вася, что всё врёшь, но откуда у тебя такой талант?

— А у меня два брата писатели, родной и двоюродный, — сказал Грешнов, за весь вечер, как ему казалось, единственно правдивые слова, чем вконец прикончил собутыльника, заставив Генку свалиться под стол.

Глава 14 Таня Будильник

1

С Геннадием, носившем фамилию Гамаюн, Иван Данилович довёл Василия до такси, так как тот был не в состоянии сам идти. Довезли Грешнова — среднего до дома, помогли жене Наталье уложить его в постель. Добравшись до кровати, Василий отдал брату Ивану семьсот долларов и всучил ключ от подвала, просто заставил его взять. Мотивировал это так:

— Если Генку жена домой не пустит, откроешь ему «подземелье», пусть ночует. А коли пустит, то сам подежуришь одну ночь за меня, так как Никандр на квартире у бабы Паши работает, придёт только утром. Как говорится, брат за брата. А недостающие триста баксов завтра отдам.

Никандр пробовал свои силы работая «швейцаром» у дверей ресторана «Корабль», и, несмотря на то, что был он переодет в пирата, не узнать его было невозможно. Но Иван Данилович не стал ловить брата на неискренности, согласно закивал головой.

На том же таксомоторе поехали к Гамаюну, точнее, к его жене. Проживала супруга Геннадия за железной дорогой, во дворе, похожем на средневековую крепость. Дома с высокими арками в ночи выглядели жутковато.

— С тобой, трезвым, может ещё и смилуется, — говорил Гамаюн, — а одного, пьяного, не пустит ни за что.

— Поедете в подвал ночевать, — утешал Ваня. — Там все условия.

— Всенепременно. Мечтаю об этом. И моя совесть будет чиста.

Однако, как только подъехали к дому, Геннадий машину отпустил. Видимо, знал, что исход будет положительным, но штурм крепости может затянуться. Как в таком случае будет до подвала добираться Иван Данилович, его не волновало.

Предчувствия Гамаюна не обманули. Прошло полчаса, а он всё скребся в закрытую дверь и, обращаясь к жене, не пускавшей в квартиру, интимно шептал:

— Красавица, волшебница, сладкая моя девочка. Вспомни, какой ты была. Невозможно было мимо пройти, чтобы хоть мельком, украдкой да не взглянуть на тебя. Ты всегда была величественна. Одевалась с безупречным вкусом. В тебе была тайна! Да-да, неразгаданная тайна, она с тобой до сих пор. Я столько лет пытаюсь тебя понять, но так и не приблизился к разгадке. Таких женщин, как ты — нет. Ты ослепляешь. Ты — солнце на моём сером небосклоне. Видя твою красоту, улыбаются хмурые и смеются весёлые люди. Осмелюсь ли, недостойный, поднять глаза, взглянуть на тебя? Слов не нахожу, чтобы передать, что ты за женщина. Ты могла бы сделать счастливым любого смертного. И тот факт, что в моей жалкой биографии ты оставила свой сияющий след, даёт мне право надеяться, что и я не так плох. Не самый последний из живущих на земле. Уж если такая женщина удостоила меня своим вниманием, значит, есть и во мне что-то замечательное. Даже если это только память о нашей неслучайной встрече с тобой. А? Что ты сказала?

Гамаюн припал ухом к дерматиновой обивке. Из за массивной двери никто не отвечал. Геннадий ударил по обивке кулаком и, шаркая подошвами о каменные ступени, спустился на площадку к подоконнику, на котором сидел Иван Данилович и стояла бутылка массандровского портвейна.

— Смотрю я в ваши глаза, молодой человек, — трагически произнес Гамаюн, — и не могу определить, бесстыжие они у вас или застенчивые.

— В подвал? — спросил Грешнов.

— Поедем. Сейчас поедем, — пообещал Геннадий и, повернувшись в сторону двери, стал на повышенных тонах выговаривать:

— Ещё неизвестно, смог бы, сумел бы я выспаться, если бы эта стерва открыла мне дверь. Тёща, ходячая песочница, с половины пятого шастает по коридору туда-сюда, как паровозик из Ромашкова. Шаркает стоптанными тапочками и мечтает вслух: «Я — девочка неиспорченная, возьму ребёнка из детского дома, подарю ему шанс на спасение, возможность в будущем создать семью. Придётся ему врать, но я не стану, потому что вылечивает только горькое лекарство, а не сладкая пилюля, способная превратить человека в петушиный крик „ку-ка-ре-ку!“». Ей-богу, не вру, каждое утро эта зараза под моей дверью кричит «ку-ка-ре-ку» и ничего с ней не поделаешь. Семнадцать раз её в пятнадцатую психиатрическую забирали, подержат две недели и отпускают. А ты живи с такой, мучайся. Вижу, осталось ещё вино, как закат, багрово-удивительно!

Гамаюн достал из кармана раскладной туристический стакан, наполнил его вином до краёв, выпил и продолжил:

— Я карман превратил для неё в кормушку,

Я последний грош из него доставал,

А она всё кричала: «копуша!»

И ругала за то, что карман очень мал.

После стихов Геннадий опять заговорил прозой.

— Представляешь, сказала, что такие, как я, в средние века носили хворост.

— На крестьянские корни намекает?

— В том смысле, что такие, как я, ретрограды, носили хворост к ногам Джордано Бруно, когда того сжигала инквизиция. Если её послушать, то я стою на пути у всего нового, прогрессивного. А когда замуж за меня шла, не считала ретроградом. Вот у той самой двери, в которую не пускает, стояли с ней, целовались взасос. Помню, мальчишка соседский вышел на площадку, облокотился спиной на свою закрытую дверь, да так и простоял сорок минут, пока мы целовались. Про улицу забыл, куда у родителей с таким трудом отпросился. Я сквозь амурный туман-дурман конечно, видел его, созерцателя, но было не до мальчишки. А ей, она его тоже видела, ей было всё равно. Что-то вспомнилась школа, девочки в белых передничках с веточками цветущей вербы в руках.

— Почему не с цветами?

— По всеобщей социалистической нищете-с, так сказать. Сейчас трудно это понять, хотя тоже время не сахарное. Отправляя меня в школу, мать говорила: «Давай, Генка, на мертвой бумаге только живые слова пиши». На аккордеоне учился играть, с четвёртого или пятого класса, сейчас уже не вспомню.

— Мне гармонь милее, — огрызнулся Иван Данилович, — намекая на то, что пора бы Гамаюну определиться, отпустить его или взяв новое такси, поехать вместе с ним в подвал.

— У гармошки нет полутонов, звучит уныло, — интонацией, просящей немного подождать, откликнулся Геннадий. — Аккордеон, баян, — совсем другое дело.

— А чем баян от аккордеона отличается? — согласился подождать Грешнов.

Гамаюн стал объяснять:

— Когда мне этот вопрос задавали молодые красивые девушки, я усаживал их на колени спиной к себе, и объяснял тактильно, то есть на пальцах. Бай, говорил я, с восточного языка переводится как «мужчина». Баян — как «женщина». И выражение «Бай играет на баяне» на востоке имеет свой определенный смысл. А если серьёзно, то баян от аккордеона отличается своей правой стороной. Левая — басы, они одинаковые, а правая — у баяна кнопки, а у аккордеона — клавиши, как у фортепиано. Ой! Осторожно, не раздави жучка! Мир мал и хрупок, надо его беречь. Это понимание приходит с возрастом. А когда мне было столько лет, сколько себе, я насекомых топтал сотнями, самоутверждался. Мир казался огромным и был настроен враждебно, отовсюду я ждал опасности. А сейчас мир стал для меня крохотным, беззащитным, трясусь за каждого муравья. Знаешь, как я со своей познакомился? Она в вопросе знакомства продемонстрировала высший пилотаж и верх изобретательности. Я сидел один в пустом театральном зале, ждал прогона спектакля. Вошла она, подошла и села рядом со мной. В зале без малого семьсот мест, все свободны. А она села рядом с незнакомым мужчиной, да сделала это так, что наблюдавший со стороны и носа бы не подточил. То есть, никоим образом не скомпрометировала себя. Это, брат, мастерство врождённое. Я бы на её месте никогда бы не осмелился к такому напыщенному снобу, каким был я тогда, подойти. Я тогда много о себе понимал. Ну, как же, только что в Союз писателей приняли, новая книга вышла, во всех газетах обо мне писали, хвалили. И я себя соответственно нёс. «Хранитель духовности, источник родникового языка». Одним словом, бриллиант в дорогой оправе, рыба-кит. А она — маленький человек, представитель второй древнейшей. Рачок-креветка, журналисточка, привыкшая только чужие мысли записывать, да и те искажать по своему неразумию. Никогда в её голове ни одной своей мысли не было. А сейчас оплодотворилась моими идеями свободы и демократии, — заважничала, стал я для неё ретроградом. Не замечает меня. Вот почему всегда так бывает? Эх, беда-беда, одни только беды.