Тростник под ветром

Юхэй, закрыв глаза, слушал, что говорил ему адвокат. Он не мог отделаться от какого-то удивительно неприятного ощущения. Этот юрист думает лишь о том, как бы объяснить свои капитулянтские настроения, нимало не заботясь о невинно страдающем человеке.

Всего два-три года назад приемная в больнице Кодама блестела безукоризненной чистотой. Теперь от былого блеска не осталось и следа. Оконные стекла помутнели от грязи, ножки стульев погнулись, линолеум "на полу покрылся серым налетом пыли. Служащих не хватало, да и доходы с каждым днем сокращались.

Резко участились случаи кожных заболеваний не только у детей, но и у взрослых. Эти болезни плохо поддавались лечению. Да и как могло быть иначе, если питание состояло из овса, молотого гороха и сухих овощей? Кожа теряла эластичность, волосы секлись и ломались, глаза тускнели, работа внутренних органов нарушалась. Участились случаи заболевания туберкулезом. Все чаще встречались грудные дети, заболевшие бери-бери. Мать не замечает, что заболела, но у ребенка, которого она кормит грудью, симптомы бери-бери сказываются тотчас же — он худеет и чахнет.

1 июня американцы начали бомбить Сайпан, завязались жестокие бои с высадившимся па остров американским десантом; но еще задолго до этих грозных событий профессор Кодама понял по дыханию своих пациентов, слышному в его фонендоскопе, что час поражения близок. Только люди, обладающие исключительной жизненной силой, смогут выжить и дождаться лучших времен. Уцелеют разве лишь так называемые «антипатриотические элементы», которые нарушают законы экономического контроля, не обращают внимания на призывы правительства и тайно скупают продукты питания. Люди самой различной социальной принадлежности, самых различных профессий стали теперь преступниками с точки зрения закона, занимались спекуляцией, скупкой продуктов. И все-таки почти у всех налицо были явные признаки дистрофии.

Законы об экономическом контроле стали прямой угрозой для жизни людей. Оставалось одно из. двух — либо умереть, соблюдая закон, либо жить, нарушая его. Интересы народа и государства диаметрально противостояли друг другу, и этому противоречию не видно было конца.

Этим летом власти усиленно призывали население сажать тыкву. Тыква бедна питательными веществами, но, на худой конец, дает ощущение сытости. Повсюду в жилых кварталах по обочинам дорог виднелась обработанная земля.
– Побеги тыквы вились вокруг оград, цеплялись за крыши, выползали на проезжую часть дороги, протягивая к солнцу бесплодные желтые пустоцветы. Ограду больницы Кодама тоже сплошь увили побеги тыквы, растущей на соседнем участке. Кое-где уже завязались маленькие зеленые плоды. Люди жадно смотрели на эти жалкие плоды, с нетерпением ожидая дня, когда они наконец созреют; в этих безмолвных унылых взглядах сквозило молчаливое проклятие бесконечной войне.

Закончив утренний прием, профессор Кодама отправился с обходом в стационар. В последнее время стационарных больных почти не осталось. Лечь в больницу было теперь далеко не просто — больным приходилось самим обеспечивать себя и постельными принадлежностями, и питанием, и даже прислугой,— нужно было привести с собой человека, который исполнял бы обязанности сиделки. К тому же люди окончательно обнищали из-за тяжелых налогов, принудительного размещения государственных займов, разнообразных законов, запрещавших заниматься профессиями мирного времени. Из шести палат больницы Кодама были заняты только две; в одной лежала пожилая женщина, больная воспалением брюшины, в другой — Юхэй Асидзава. Профессор направился к больным по веранде, огибавшей здание больницы. Из сада веял прохладный ветерок, слышался стрекоз цикад, впервые напомнивших о себе в этом году.

В палате Юхэя профессор застал посетителя—это был заведующий производственным отделом редакции «Синхёрон». Он принес Юхэю повестку с вызовом от полицейского управления Иокогамы.

— Кодама-сан, как по-вашему?—спросила госпожа Сигэко, сидевшая у постели больного мужа.— Предлагают явиться завтра к девяти часам утра... Как вы думаете, поездка ему не повредит?

— Куда это?

— В Иокогаму.

— Категорически возражаю. В электричке теперь такая давка, что не только больному, но и здоровому станет худо. Так что прошу воздержаться.

— Может быть, поискать такси? — вставил заведующий производственным отделом.— Если вы поедете, господин директор, я попытаюсь найти машину.

— А если в автомобиле? — спросила госпожа Сигэко. Профессор Кодама с улыбкой взглянул на Юхэя.

— Обязательно нужно ехать? — спросил он.

— Да, хотелось бы, если можно. Если бы речь шла обо мне, я, разумеется, попросту отказался бы, и дело с концом. Но ведь арестованы мои сотрудники, несколько человек. Я должен лично побывать там, разъяснить это недоразумение. Ведь главная ответственность, что ни говорите, лежит на мне... Я обязан добиться, чтобы их поскорее освободили...— Однако Юхэй, как видно, мало надеялся на успех, потому что прибавил: — Во всяком случае, я обязан сделать все, что окажется в моих силах...

В конце концов удалось разыскать такси. Договорились, что госпожа Сигэко будет сопровождать Юхэя.

На следующее утро Юхэй надел кимоно и хакама^*, которые ему принесли из дома, и, опираясь на палку, спустился вниз, в вестибюль. Поездка из больницы в полицию означала переход от физических страданий к моральным. Перед самым отъездом профессор Кодама вышел из приемной со шприцем в руках и сделал Юхэю вливание глюкозы. Стоя на ступеньках крыльца, профессор провожал глазами удалявшуюся машину. В белом халате, со шприцем в руках, он стоял неподвижно, улыбаясь своей неизменной мягкой улыбкой. Что-то скорбное, просветленное сквозило в этой улыбке, напоминавшей улыбку Будды, и трудно было сказать, что она означает — высшую спокойную мудрость или безграничное отчаяние...

Шоссе Токио-Иокогама выглядело так, словно оно проходило где-то в непосредственной близости к фронту. Непрерывной чередой двигались колонны военных автомашин, танков, бронеавтомобилей. Грохот не прекращался ни на минуту. Юхэй сидел закрыв глаза, откинувшись головой на подушку. Он думал о Кумао Окабэ и других арестованных журналистах. Со времени их ареста прошло уже больше четырех месяцев. Юхэй знал, что они подвергаются страшным пыткам. Знал, но помешать этому был бессилен. Хотя пытка запрещалась законом, но, когда дело шло о близости к коммунистам, даже адвокаты предпочитали не вмешиваться. Тайная полиция могла действовать безнаказанно. Юхэй и сам невольно затрепетал от страха при мысли о том, что его, возможно, тоже ждут пытки. Физическое надругательство казалось оскорбительнее всего. Как держаться, как вести себя, если это случится? Он скрепя сердце приготовился к худшему.

Юхэя Асидзава допрашивали пять дней. Повестка, которую он получил, гласила: «По приказу прокурора Рюдзи Яманэ вам надлежит явиться для дачи свидетельских показаний по делу арестованного Кумао Окабэ и других шести обвиняемых». Однако фактически Юхэя допрашивали не как свидетеля, а как самого настоящего преступника, вымогая показания угрозами. Каждое утро, полулежа в автомобиле, он отправлялся из больницы в полицию. Госпожа Сигэко без единого слова протеста или недовольства сопровождала больного мужа. Допрос заканчивался около семи часов вечера. Госпожу Сигэко не допускали в помещение, где производился допрос, и она оставалась ждать в другой комнате, терпеливо и неподвижно просиживая целый день на скамье с приготовленным для Юхэя завтраком на коленях.

Когда допрос заканчивался, муж выходил к ней такой измученный, что едва передвигал ноги. Госпожа Сигэко, поддерживая его, усаживала в автомобиль, и они возвращались обратно по шоссе Токио — Иокогама, над которым сгущались сумерки.

Допрашивали Юхэя крайне грубо и нагло. Допрос производился в небольшой комнате, в присутствии нескольких следователей. В комнате стояли два стола: за одним сидел Юхэй, за другим писал протокол следователь Эйдзи Мацусита.

— Твой журнал в последние годы приобрел популярность. Чем ты это объясняешь?