Тростник под ветром
Шрифт:
На этом секретном совещании председатель Тайного совета Хара наконец-то присоединился к мнению Коноэ и Минами. Была принята важная резолюция: отныне ответственные сановники государства перестанут поддерживать Тодзё. Генерал Тодзё, вне себя от ярости, вынужден был подчиниться решению, но так бесновался от злобы, что пытался вставить в декларацию об отставке слова о «коварном заговоре сановников», и только военно-морской министр Номура кое-как уговорил его не заявлять об этом публично.
К власти пришел новый кабинет, но он был бессилен повернуть вспять заходящее солнце. Да это и не могло быть иначе. Между военными и правительственными кругами не существовало больше никакого согласия, промышленники и финансовые тузы наживались на военных поставках,
Через месяц после отставки правительства Тодзё освободили Сэцуо Киёхара. В последние дни пребывания в тюрьме производилось «идеологическое дознание», в результате чего был изготовлен бессмысленный протокол, имевший чисто формальное значение. В конце концов Киёхара так и не понял, за что его арестовали и почему освободили.
Получив от Иоко Кодама письмо с отказом, Уруки ощутил такую тоску, словно один-одинешенек скитался среди бескрайней пустыни. Прошла неделя, другая, а он все не мог совладать с этой тоской. Он вдруг понял, что, в сущности, уже давно совсем одинок.
Собственно говоря, ведь и в армии, и на фронте, да и после, когда, заболев малярией, он вернулся на родину, всегда и повсюду он был одиноким. А сейчас стал еще более одиноким. И не только он — одинокими чувствовали себя все японцы. Уруки казалось, будто все японцы повсюду в Японии страдают от такого же одиночества и тоски.
По роду своей работы Уруки с утра и до вечера занимался известиями и новостями, приходившими со всех концов света. В последнее время известия поступали самые безотрадные. Уже после получения письма с отказом от Иоко ему пришлось сообщить о падении острова Сайпан, потом он написал статью о военном поражении на острове Тиниан. Даже сообщение об отставке Тодзё уже никого не обрадовало. На китайском фронте начали действовать бомбардировщики типа «Б-29». Можно было с уверенностью сказать, что скоро эти бомбардировщики начнут операции против Японии с базы на Сайпане.
Агентство «Домэй Цусин» слушало передачи иностранного радио и само занималось радиопропагандой. Таким образом, ежедневно по нескольку раз в контору агентства поступали известия об отчаянном положении на европейских фронтах.
Германия — главный стержень «оси» — все быстрее катилась к краху. Было совершенно очевидно, что силы немцев тают. А падение Германии неминуемо грозило завтра же сказаться на судьбах Японии. «Что же наступит потом?..» — эта тревога повергла Уруки в еще большее уныние. Будущее не сулило ничего светлого ни ему лично, ни всей стране.
Нигде, ни в чем он не находил спасения от гнетущей тоски. Государство, общество — все являло собой картину полной опустошенности и отчаяния. Единственная радость, которая еще могла заполнить тоскующее сердце, была любовь. В любви к женщине Уруки мерещился выход из одиночества. В эту мрачную эпоху только сугубо личные переживания еще могли придать человеку желание жить, вселить какие-то надежды, подарить счастье.
И, отвергнутый, он- с еще большим упорством решил добиваться этой любви.
В один августовский воскресный полдень Уруки отправился в больницу Кодама навестить Иоко. Она похудела— сказалось утомление после летней жары. Уруки так встревожил ее усталый вид, словно это касалось непосредственно его самого.
В обмотках, в полувоенном костюме, который обязаны были носить все японцы на случай воздушной тревоги, Уруки выглядел совсем неподходяще для объяснения в любви. Говорил он о самых обычных вещах, и нужно было очень внимательно прислушиваться к его словам, чтобы уловить в них нечто отличное от привычных, избитых фраз.
— ...в доме, где я живу, много семейных, целый день не прекращается шум,— детишки плачут, бранятся хозяйки... Сперва меня это раздражало,
но теперь, поразмыслив, я пришел к выводу, что подлинная жизнь как раз и заключается в этой суете. Человек не может существовать в одиночку. Жена, дети, бесконечные хлопоты и труд — в этом и состоит главный смысл жизни... И когда я это понял, мои соседи показались мне гораздо счастливее меня. Подчас мне кажется, что до сих пор я даже и не жил настоящей жизнью. Принято считать, что мужчине свойственно увлекаться работой, ему присуща жажда славы, честолюбие, дух соперничества и тому подобное... Но в наше время не осталось, право же, ничего, что могло бы действительно поглотить все помыслы человека. Все эти стремления представляются теперь такими пустыми... Одно лишь остается у человека — любовь. Только она еще может придать ему моральные силы. Большая, настоящая любовь — вот основа всей жизни. Только на этой основе впервые приобретают смысл и страсть к труду, и честолюбие, и другие понятия такого рода... Теперь я вижу, что если рассматривать всю мою предыдущую жизнь под таким углом зрения, то окажется, что была она совершенно пустой и прошла чересчур уж бесплодно... В последнее время я почти болезненно ощущаю эту пустоту. Дальше жить с такой тоской невозможно...Иоко внимательно слушала Уруки, потупившись, сложив руки на коленях. Ей не хотелось встречаться с
Уруки. Опа.считала, что потеряла право открыто и честно заглянуть ему в лицо. Уруки говорил один, не требуя «инета, как будто поверяя ей свои сокровенные думы. Но его речь казалась Иоко слишком абстрактной, полной общих мест, далекой от жизни. Если бы он более непосредственно апеллировал к ее чувствам, она лучше восприняла бы его слова. И все же в них звучало что-то искреннее, серьезное, что невольно внушало доверие.
— Самая большая трагедия, порождаемая войной, состоит, по-моему, в том, что рвутся узы любви,— продолжал рассуждать Уруки.— Когда на фронте погибает солдат, это означает, что разрушается и погибает любовь нескольких человек сразу—его родителей, жены и детей... Вот что главное. Вы сами пережили эту трагедию’... Л когда горе множится бесконечно, вот тогда-то жизнь и становится такой ужасной, какой она стала сейчас. Но в современной Японии любовь не имеет права на существование. Какая чудовищная ошибка! Первое условие для счастья народа — иметь право любить, знать, что твоей любви ничто не препятствует и не угрожает. Государство, которое предъявляет требования, идущие вразрез с этим стремлением, не может считаться государством, созданным в интересах народа. И в этом смысле, мне кажется, с нынешним государством необходимо бороться... Без такой решимости, без готовности защищать свое счастье нельзя брать на себя ответственность за любовь...
Уруки все продолжал рассуждать на тему о «любви вообще».
Чем сильнее он ощущал любовь, которую питал к Иоко, тем серьезнее и все более по-ученому звучали его слова. Молча слушавшей Иоко они казались непонятными и далекими, лишенными тепла, которое согрело бы душу. И сколько ни толковал Уруки о своей любви, о своей решимости и чувстве ответственности, она инстинктивно чувствовала, что отвергнуть его любовь вовсе нетрудно.
Он просидел часа полтора, наговорив целую кучу всяких премудростей, и наконец поднялся, так как уже вечерело. Иоко вздохнула почти с облегчением, когда беседа закончилась. Но когда, взяв шляпу, Уруки уже собирался выйти из гостиной, он вдруг обернулся и взял ее за руку. Она испуганно попыталась отстраниться.
— Позвольте мне задать только один вопрос... — умоляюще сказал он. — Скажите, я не противен вам? Говорите откровенно, не бойтесь. Иногда мне кажется, что вы не согласны оттого, что я был другом Асидзава... Или, может быть, вы решили вообще больше никогда не выходить замуж?
Больше всего страданий причиняли Иоко воспоминания не о муже, а о Хиросэ. Содрогаясь от внутренней боли, она тихонько отняла руку.
— Не надо ни о чем спрашивать, прошу вас... Я сама еще не знаю, как мне быть и что делать дальше...