Тростник под ветром

— Послушай, Иоко...— начала мать. Как видно, она что-то надумала и хотела поговорить с дочерью.

Иоко молча чистила апельсин.

— Ты ведь знаешь папиного приятеля, профессора Хорикава, который служит в клинике Токийского университета?

— Знаю.

— Так вот, один из его бывших учеников, его фамилия Маэда, работает сейчас в Медицинском научно-исследовательском институте...

— И что же?

— Он поступил туда сразу после окончания университета и скоро тоже, кажется, станет профессором... Говорят, очень серьезный человек... Он уроженец города Исиока, в префектуре Ибараги, отец у него тоже врач. Господину Маэда тридцать один год... Никогда не был женат. Живет у профессора Хорикава, снимает комнату у них в мезонине...

— И что же?

— Хорикава-сан очень хорошо о нем отзывается. Говорит даже, что по нынешним временам такие молодые люди — большая редкость. Вот только плохо, что он решил посвятить себя науке и, насколько я поняла, практикой почти совсем не занимается. Так что он хоть и врач, но фактически — ученый и, значит, никогда не будет особенно преуспевать в материальном отношении... Так говорит Хорикава-сан...

Иоко молчала. Предложение вступить в новый брак казалось ей чем-то бесконечно далеким. Она считала, что раз и навсегда покончила со всеми этими вопросами. Мысль о втором браке не будила в ней ни малейшего интереса.

Тяжело опершись о циновку исхудалой рукой, госпожа Сакико поднялась, достала из шкафчика фотографию, подала дочери, а сама снова молча взялась за иглу и продолжала штопать. Иоко бросила взгляд на фотографию и тотчас же опять закрыла ее прикрепленной к краю портрета папиросной бумагой. На фотографии был изображен молодой мужчина, не слишком красивый, но по-деревенски здоровый и крепкий.

— Хотя он работает в научно-исследовательском институте, но все-таки, что ни говори, врач... Это самая лучшая специальность — меньше всего шансов попасть на фронт; а если уж призовут, то все-таки не пошлют в самое опасное место... Это тоже, как ни говори, преимущество...

— Нет! Нет! Нет! — резко закричала Иоко. Она с силой затрясла головой и бросила фотографию на колени матери.— Нет, я не хочу, мама! Низа что! Хватит с меня однажды пережить этот ужас! В тысячу раз лучше и спокойней оставаться одной! Ведь войне не видно конца, с каждым днем она становится все ужаснее, все страшнее. Выходить замуж в такое время — все равно что своими руками надеть себе на шею петлю. Сказать по правде, я считаю Юмико порядочной дурой. Только дура может так ждать Кунио, который навряд ли когда-нибудь к ней вернется. Больше я не хочу так мучиться, так страдать из-за кого-то. Вы, мама, не понимаете, что значит потерять мужа, какая это страшная боль. Хорошо еще, если муж умрет от болезни. А вот когда мужа убьют на войне, а жена должна молча переносить свое горе — это жестоко! Во сто крат лучше совсем не выходить замуж. Неужели вы, мама, пережив такое горе, когда погиб Митихико, по своей воле послали бы на войну еще и второго сына? Я не хочу испытывать мучения, которые я в состоянии предотвратить. Я и сейчас, как вспомню то время, места себе не нахожу от гнева, от горя. Я должна любым способом отомстить человеку, который виновен в смерти Тайскэ! И я это сделаю, обязательно когда-нибудь сделаю!

Мать, отложив шитье, в немом изумлении смотрела па дочь, словно только сейчас поняла всю силу удара, нанесенного Иоко смертью мужа.

Простуда была пустячная, но Уруки пришлось в полном одиночестве проваляться три дня в постели. Есть ему было нечего. В первый день есть не хотелось из-за высокой температуры; он так и провел этот день без всякой пищи. На второй день соседка по квартире — вдова с ребенком, с утра до вечера стучавшая на швейной машине и таким способом зарабатывавшая себе на жизнь,— разыскала у него в ящике для продуктов темный, полученный по карточке рис и сварила ему отвар. Она же получила для него по карточке морскую капусту. Этой капустой Уруки питался два дня. Из-за высокой температуры у него повторился приступ желтухи, белки глаз пожелтели.

На четвертый день он оделся, чтобы идти на работу. Вдова увидела, что он собирается выйти.

— Уже выздоровели, Уруки-сан?

— Спасибо, да, все в порядке.

— Поздравляю. И куда же вы направляетесь?

— Как куда? На службу, конечно.

— Ах вот как... Разве вы по воскресеньям тоже работаете?

— Правда, ведь сегодня же воскресенье!..

Вдова весело рассмеялась. Ей нравилось подтрунивать над этим молодым человеком, по возрасту годившимся ей в сыновья.

Не зная, чем заняться, он машинально направился к станции электрички. «Со здоровьем, как видно, все еще обстоит неважно. Печень, похоже, совсем расклеилась. Надо бы показаться врачу»,—подумал он и вдруг вспомнил о лечебнице Кодама. Когда он навестил вдову Тайскэ Асидзава в Военно-медицинской академии, он обещал ей побывать у нее еще раз, но так и не выполнил обещания. Что-то как будто удерживало его. Для второго визита не было достаточных оснований.

Но сегодня у него имеется вполне уважительная причина — болезнь. Очень удачный повод!

Профессор Кодама принимал больных не только по будним дням, но и по воскресеньям утром. Для детей-школьников эти часы были удобнее всего, и в приемной всегда ожидало много женщин с детьми.

С наступлением зимы участились заболевания простудного характера; чаще встречались дети, больные коклюшем. У многих ребят обнаруживались признаки начальной стадии туберкулеза. Резкое снижение общего уровня жизни и ухудшение питания понизили сопротивляемость детских организмов. Самый пустячный чирей не заживал месяцами. Кашель длился бесконечно, как у стариков, и с трудом поддавался лечению. Были даже случаи, когда грудные младенцы болели бери-бери. Достаточно было взглянуть на истощенные лица матерей, чтобы, даже не осматривая ребенка, безошибочно определить дистрофию.

Профессор внимательно осматривал каждого пациента и назначал курс лечения. Давал подробные указания, чем и как следует кормить больного ребенка. Но, давая эти советы, он понимал, что его слова совершенно напрасны. Он советовал поить ребенка молоком, давать побольше яиц и других питательных продуктов. Но в молочных магазинах не было молока, во фруктовых лавках больше не продавались фрукты. Даже если у торговца имелись продукты, он не смел продать ни единого яичка без разрешения органов, ведавших снабжением населения по карточкам. И, наконец, если бы даже хозяин лавки согласился продать несколько яиц тайком от государственных контролеров, люди так обнищали, что все равно не в состоянии были бы их купить. Способ лечения ребенка был хорошо известен, но все пути к выздоровлению отрезаны. Здоровье народных масс ухудшалось с устрашающей быстротой. Вес грудных ребят уменьшался с каждым днем, детишки таяли прямо на глазах. Кто пожалеет их, кто им поможет?..

Закончив осмотр очередного больного, профессор Кодама, ласково улыбаясь, похлопывал ребенка по плечу и ободряюще говорил:

— Ну, ничего, ничего, молодцом! Завтра опять приходи...

Он осмотрел уже много ребят, как вдруг в кабинет вошел взрослый высокий мужчина. Профессор невольно поднял голову. Лицо у посетителя .было нездоровое, желтое. Особенно отливали желтизной белки глаз.

— Вы болели желтухой?

— Да. Я подхватил малярию на юге и с тех пор никак не могу поправиться.

— Аппетит нормальный?

— Как вам сказать.. Пожалуй, да. Теперь вообще питание такое, что особого удовольствия от еды не получишь... Я предпочитаю пить сакэ, чем есть этот темный рис...

— Сакэ вам пить не рекомендуется.

— Слушаюсь... Профессор, моя фамилия — Уруки, я служил в армии вместе с Тайскэ Аеидзава... На днях я заходил в Военно-медицинскую академию к госпоже Аеидзава...

— А-а, это вы? — невозмутимым тоном сказал профессор и, взяв Уруки за руку, принялся считать пульс.— Сегодня воскресенье, Иоко дома. Я скажу, чтобы вас проводили в дом, только посмотрю вас сперва...

Из приемной доносился надрывный детский кашель. На мгновение кашель прерывался, как будто у ребенка перехватывало дыхание, потом снова раздавался надсадный, разрывающий грудь хрип. Это был мучительный приступ коклюша. Когда приступ окончился, ребенок тихо, жалобно заплакал. Мать уговаривает его, изо всех сил старается успокоить. И сама тоже как будто плачет — так печально звучит ее голос.

На сотни тысяч, на миллионы ни в чем не повинных ребятишек тяжким бременем обрушилась война, начатая Японской империей. Они беззащитны перед жестокой бурей войны, и маленькие жизни их под угрозой. Подобно тому как саженец криптомерии, на который наступили ногой, навсегда остается искривленным и чахлым, так и эти дети, если им чудом удастся сохранить жизнь, вырастут изломанными, больными и душой и телом. Даже если бы Япония победила, все равно рубцы и шрамы, которые нанесла народу война, не изгладятся в течение многих десятков лет.