Трудовые будни барышни-попаданки 5

— Маменька, что ты так переживаешь?

— Прости, дочка.

Про себя подумала: будь у меня власть в реальной истории, повесила бы одного заговорщика — князя Трубецкого. Диктатор, начальник? Значит, ответственный за то, что и стреляли в Милорадовича, и оставались в безнадежной позиции. Ждал в особняке неподалеку, молился… Должен был на площадь прийти, принять команду и велеть сдаться, до картечи.

Закончила я рассказ-предположение тем, что без крови не обойдется, как и любой бунт. Значит — казни. Значит, император, и без того с непростым характером, станет мнительным и подозрительным. Примется видеть заговоры всюду, и наша жизнь прежней не будет. Надо что-то делать.

— И что же ты сделаешь, маменька?

Ответить на это труднее всего. Идут в туманном проливе два кораблика. Конечно же, встречным курсом. На одном незрячий штурман, на другом все глазастые, да непонятно, кто у руля. Ты знаешь — столкнутся. Но как изменить курс? Кого об этом просить? И не будет ли от твоего вмешательства еще хуже?

— Поговорю с самым умным и авторитетным заговорщиком — Павлом Пестелем, — сказала я. — Пусть его полк на юге, но сам он влиятелен среди членов Северного общества. Если произойдут события, которых я боюсь больше всего, их активными участниками станут офицеры столичных полков. Но чтобы встретиться с ними, у меня в запасе лето и осень.

Говорила без особого энтузиазма. Помнила, что Пестель в реальной истории, когда настанет трагичный декабрь, ничего не сделает — его заранее арестуют, и безнадежный бунт Черниговского полка разразится без него. Кое-что Павел Иванович все же совершит: на следствии максимально подробно расскажет обо всем и обо всех. За такую откровенность ему будут очень благодарны историки, что же касается простых соучастников…

Но все же из разговора с ним кое-что можно будет понять. Теперь же встреча должна получить новое содержание. Вот уж смех и грех: придется доставить самому революционно-прогрессивному полковнику России дезертира из его подразделения. А не доставить — он все равно будет этапирован по месту службы.

К счастью, доклад управляющего почти весь состоялся в отсутствие Лизоньки. Она отдыхала в гостевых комнатах бывшего барского дома, срочно натопленных для нас. Вообще, имение без помещика — серьезная экономия. Нет дворни, барин не изводит придирками, и если управляющий не вор, не пьяница, то народ не горюет.

Чего я отвлекаюсь? Надо скорей самой допросить бедолагу, пока Лизонька с Зефиркой к нему не пошли.

Глава 19

Идеальная зима незаметно перешла в столь же идеальную раннюю весну. Ночью примораживает. Не сильно, но достаточно, чтобы дневную слякоть прихватило. Поэтому лошадки легко тянут сани по снегу, пусть ему со дня на день и предстоит стать грязью. Небосвод — безупречная синь, солнышко светит и греет.

А на душе тоска. Радоваться бы, что весенняя распутица не успеет вступить в права до приезда в Тульчин. Но чувствую себя малодушным ребенком, которого везут к стоматологу. Зубик болит, но пусть на каждом светофоре — красный свет. Ну, в моем случае — чуть помедленнее, кони.

Хотя, если быть честной, по-настоящему положено горевать пассажиру нового, третьего возка. Тому самому Гришке-Убивцу.

Разговор с ним в поместье вышел грустным и тревожным. Я надеялась, что парень после моего строгого взгляда и ободрительных слов отречется от чепухи и честно скажет: не снес армейских обид, затосковал по родной сторонушке, вот и сбежал. Будем думать, как смягчить неизбежное наказание. Однако рассказ Гришки был складным и выглядел достоверно. И самым главным был вовсе не заговор.

Служил год, без нареканий от начальства, даже с одобрением. Сильный, рослый, статный, строевые команды понимал с полуслова (я незаметно вздохнула — проглядела умницу).

Этой зимой, после Святок, взялся для начальства подвиг совершить. На обледенелой дороге казенная подвода в ручей скатилась, надо было спасать, пока ценный груз не промок. Начальство кликнуло охотников (добровольцев), Гришка прыгнул в ледяную воду и вытолкал воз там, где и двое не справились бы.

— Недалече банька топилась, офицеры намерзлись, ожидаючи, пошли греться и меня взяли. Я распарился, принял от них винное угощение, да вот стужа и жар не к добру обернулись: стал одеваться в закутке, задремал. Они решили, что одни остались, начали о своем. Поначалу по-французски, да наш подпоручик Макин плохо им владеет и то и дело по-нашему выспрашивал. Я запомнил, как Макин ответил поручику Бергу: «Если солдату пять лет службы обещать, он сразу публиканцем станет — никакой царь ему не нужен».

Офицеры ушли, Гришка проспался и вернулся в часть, но разговор запомнился. Встретил подпоручика Макина в благодушном настроении, спросил: «Как солдату публиканцем стать, чтоб пять лет служить?» Подпоручик разозлился и испугался, но потом опомнился и стал уверять солдата, что тому послышалось. Приказал забыть. Дал рубль за спасение казенного имущества.

Гришка, совсем не дурак, понимал, что иногда самую бывалую быль разумно признать небывальщиной. Одна беда: прежде того спросил и фельдфебеля про пять лет службы «публиканцев», и Макин мог подумать, что Гришка болтал после их разговора.

Через пару дней — беда. Гришка сходил в шинок, солдат вином угостил, сам хорошо угостился, крепко поругался с корчмарем, «но, Эмма Марковна, без всякой драки». Плохо помнил, как пришел на ночлег — солдаты по обывателям квартировались. Одно помнил: хоть был нетрезв, и шинель, и сапоги обтер соломой, перед тем как лечь.

Разбудил его подпоручик Макин.

— Как же ты, братец, мог такое совершить? Убил корчмаря. Отпираться? Да ты на шинели своей крови не видишь?

Гришка защищался слабо, мечтая о ковше воды и опохмельной чарке. Получил желаемое за слова «не помню, может, и было, как вы говорите, вашбродие». Был направлен из села в Тульчин со всеми пожитками, с двумя конвоирами, один — денщик Макина, свидетель злосчастного происшествия. Гришка дорогой протрезвел, стал уверять денщика, что ни при чем.

— Как «ни при чем»? — удивился денщик. — Кровушка на шинели. Свидетели есть, как ты корчмаря убить грозился, да и я сам слышал.

Я потребовала уточнить. Гришка нехотя признался: да, было дело. Ну, почти грозился. В шинок к Соломону Кривому солдаты часто ходили, потому как вино там дешевле, коль взял больше штофа. Одна беда — разбавляет. Гришка охмелел, крикнул шинкарю: «Со мной шутки не шути! Даром, что ли, меня Убивцем кличут?» Вообще-то, полезть с угрозой к корчмарю его денщик и подначил, но ведь не он же говорил.

Хотела сказать: «Ну и дурак». Промолчала. И образованные люди не всегда понимают, что нельзя хвастать дурной репутацией.

Гришка продолжил, как денщик Петрушка рисовал ему самые мрачные перспективы — кнут с Сибирью и советовал признаться с первого вопроса дознавателя. Потом денщик задремал, другой конвоир прежде заснул. Гришка подхватил котомку и так изящно выскочил из саней, что схватились и заорали не скоро…

— Домой подался, куда еще? — закончил парень. — Шел да молился: лишь бы Эмма Марковна о моей беде узнала, прежде чем руки скрутят и обратно отправят, на суд да на муки. Господь не до конца прогневался, услышал молитву грешную.

Да, парень, хотела сказать, но не сказала: влип. И во времена позднесоветские, раннеэрэфные, как говорил супруг, очень трудно доказать невиновность обвиненного и сбежавшего дурака. А уж сейчас побег — абсолютное признание.

Вот только за эти годы, постоянно общаясь с торговыми партнерами и подневольными людьми, я стала живым полиграфом. Не помню, когда ошиблась в последний раз. Не убивал Гришка, хоть и убивцем слывет!

— Я как шел лесами да проселками, всё вспоминал. Выхожу из корчмы, еще дверь не затворил, слышу: «Ганка, куда смотришь?! Опять голь в кабак набилась? Уж я тебя!» Это Соломон орал на девку-прислужницу. Эммарковна, ну как он орать мог, если я его убил?