Трясина.Год Тысячный ч.1-2

После смерти Алаиса его августейшая мать начала самодержавно править Империей. Таков был закон. Августа-вдова становится самодержавицей и правит до тех пор, пока не отыщет себе нового супруга. С последним, однако, Августа не спешила. Мика, этот кретин, наверное, не сразу понял, что его обвели вокруг пальца. Он-то рассчитывал жениться на Августе и сделаться Императором Ромеи. Теперь он довольствуется должностью Наместника, а Империя приросла северными провинциями. Неплохо для Империи, но печально для королевства Семгален. Оно попросту исчезло с карты мира.

Августа не была убийцей собственного сына, как не был братоубийцей Мика Богумил. Она не желала Алаису смерти. Она хотела лишь отстранить его от престола. Согласно закону. Строго говоря, самодержцем мог сделаться и варвар, и простолюдин - если его кандидатуру одобрит Синклит. Исключение делалось лишь для калек, слепцов и слабоумных - а также уроженцев полиса Бал-Сахир. Считалось, что граждане Бал-Сахира путаются с гулями и людьми являются лишь наполовину... Перед экзекуцией Алаис отказался от исповеди: 'Мне не в чем каяться!' Тогда позволь мне помолиться за тебя, Кесарь, смиренно предложил Нартос. 'Как хочешь, - бросил тот.

– Господь не слышит нас больше. Мы сами отвернулись от него. Взгляни на нас, Нартос, кто мы теперь, что сделалось со всеми нами?'

После его отвели в келью, а Нартос остался ждать в полутёмном коридоре. Вокруг него толпились солдаты, горели тусклые масляные лампы. У лестницы под сводчатым потолком Августа, закутанная в дорожный плащ, перешёптывалась с человеком, затянутым в чёрную униформу с серебряными нашивками. Тайная Канцелярия. За дверью кельи царила тишина, лишь однажды оттуда донеслось какое-то шипение, но ни криков, ни стонов Нартос не расслышал. Через некоторое время из кельи вышел палач в чёрно-багровых одеяниях. К нему поспешила монашенка-кроткая сестра с серебряным подносом в руках, на котором стояла большая чаша с вином. Затем в дверях кельи показалось двое солдат. Они тащили на носилках чьё-то безжизненное тело. Нартос узнал в нём Алаиса. Он неподвижно лежал на носилках, лицо его было прикрыто белым полотном, на котором проступали багровые пятна. Алаис был ослеплён, но всё еще жив. Он прожил ещё три дня, затем Августа распорядилась передать ему атр'опос - смертельный яд, который убивает мгновенно. По настоятельной просьбе самого Алаиса. Возможно, он сумел бы принять свою судьбу, смириться - если бы не умерла Феофано, и если бы живо было их дитя. Возможно. Нартос всё же предпринял попытку его отговорить. Призвал его к смирению. Предложил искать утешения в вере. Заодно в красках расписал все те ужасы, что ожидают в загробном мире самоубийц. Алаис лишь рассмеялся ему в лицо. И вот тогда, стоя перед этим человеком -истерзанным, сломленным, потерявшим буквально все - Нартос вдруг почувствовал себя последним лицемером. И мерзавцем. Есть ли оправдание тому, что мы творим? Этот вопрос он тогда задал самому себе. Впервые в жизни. Ответа не было. Августа не убивала своего сына. Это Нартос. Это он вложил в его ладонь фиал с атропосом. Милосердный поступок. Убийца. Убийца и лицемер.

Вскоре после смерти Алаиса он добровольно снял с себя епископский сан, и сделавшись простым монахом - последним из последних - на долгие годы заперся в келье монастыря. То было обдуманное и взвешенное решение. Царьгород сделался ему мерзок. Научать язычников любви и всепрощению теперь было бы лицемерием. Да и вера его пошатнулась. Что, если Алаис был прав, и Господь не слышит нас больше? Но мы первые отринули Его... Он всё ещё пытался молиться - в какой-то полубезумной надежде, что если не слышит его Господь, то, возможно, услышит кто-то другой. Молился он всегда в одиночестве, в тесной часовенке, что размещалась в западной башне монастыря. И однажды его услышали.

Нартос не знал, откуда взялся тот молодой монах - высокий, статный, закутанный в чёрную хламиду с остроконечным капюшоном, надвинутым низко на лицо. Он появился одним промозглым осенним вечером, когда за стенами монастыря лил холодный дождь, да в свинцовых сумерках стонали деревья, терзаемые порывами резкого, злого ветра. Бесшумно ступая, незнакомец вошёл в часовню, где молился Нартос, и опустился на скамью рядом с ним.

– Не желаете ли исповедать меня, святой отец?
– вполголоса спросил молодой монах.
– Согрешил я тут маленько.

– И в чём же твой грех?
– безучастно спросил Нартос.

– Любопытство, святой отец. Люблю заглядывать в чужие сны.

Вздрогнув, Нартос поднял голову и пристально посмотрел ему в лицо, наполовину скрытое капюшоном - вовсе не безобразное, хоть и белое, как извёстка и с бельмом на правом глазу.

Молодой монах засмеялся.

– Да нормальный я, нормальный, - сказал он.
– И я не лгу тебе. Разве можно лгать на исповеди, а, святой отец?

– И много ты там высмотрел, брат? В чужих снах?
– спросил Нартос.

Тот махнул рукой.

– Ничего особенного. Обычные сны, разноцветные и пустые. Но когда я хочу заглянуть в ваши грёзы - не сны, но грёзы, - то вижу лишь серый мрак. Пустоту.

Молодой монах протянул руку к медному столику, на котором горели восковые свечи.

– А ведь некогда и ромейцы умели грезить, - сказал он, аккуратно снимая нагар со свечей.
– Номад отнял у вас этот дар. И теперь он в каждом из вас. Глядит из глубины ваших зрачков. Где была грёза, там теперь одержимость. Чёрный морок. Номад.

– Ты не монах, - проговорил Нартос.

– Если и монах, то совсем неважнецкий, - сказал тот, посмеиваясь.
– Никак не могу отказаться от земных наслаждений.

– Не понимаю тебя, брат. О ком ты говоришь? - спросил Нартос. - Кто забрал нашу грёзу?

– Номад, - повторил тот. - Странник. Тот, кто странствует из эпохи в эпоху, из народа в народ, и с ним стая демонов. Он был тут ещё до Года Всесожжения, он остался, когда старый мир сгинул в огне и пламени, и новый континент поднялся над хлябями... И я там был, - добавил он, ухмыльнувшись.

– Безумие, - проговорил Нартос.

– Если хочешь, считай это безумием, и живи себе, как жил всегда, - послышалось в ответ.
– Но если желаешь вернуть свою грёзу, то ищи в Северной Топи. Там она, там.

Странный монах поднялся со скамьи, надвинул остроконечный капюшон на своё бескровное лицо.

– Постой... Да кто же ты?!
– воскликнул Нартос.

– Вам нужно перестать лицемерить, - сказал незнакомец, отступая к выходу.
– Просто перестать лицемерить. И тогда Номад уйдёт...

Нартос стоял, вперив взгляд в простиравшуюся перед ним водную гладь. Вода была черна, как его мысли. Он поднёс руку к груди, сжал в ладони медальон со знаком Всевидящего Вышнего. Нартос получил его из рук своего наставника, еще будучи юношей-семинаристом. С тех пор он не расставался с этим священным символом, нося его на тонком кожаном шнурке, под одеждами, у самого сердца, как требовал того Закон Праведников. Помедлив мгновение, Нартос с силой рванул шнурок. Тонкая полоска кожи лопнула с тихим звуком разорвавшейся струны. Медальон упал ему под ноги. Некоторое время Нартос стоял, задыхаясь, пытаясь унять нервную дрожь. Страшное святотатство, которое он только что совершил, навсегда закрывало ему дорогу в Царствие Божье. "Моё отступничество свершилось намного раньше, - сказал себе Нартос.
– Отринув священный символ, я лишь подвел последнюю, зримую черту". Он набросил на голову капюшон своего монашеского одеяния и повернулся лицом к чёрному ельнику. Осталось сделать последний шаг. Свою прошлую жизнь он отринул, его будущее терялось во мраке. Нартос закрыл глаза и шагнул в сторону Топи.

Интермедия вторая

'Вначале была Великая Топь, которая укрывала собою всю землю. Не было в мире ни воды, ни суши, но одна лишь зыбкая трясина, простиравшаяся от края до края.

Сменились эпохи, на небосводе обновились звёзды. От трясины отделилась вода - там, где некогда лежала бескрайняя Топь, теперь гуляли солёные волны, а трясина сделалась дном всепланетного Океана.

Зародыши жизней, дремавшие в Топи, начали пробуждаться. Лишённые разума, движимые одной лишь силой, имя которой - Любовь, стали они тянуться друг к другу, чтобы слиться воедино. Так в глубинах солёного Океана возник Первозверь, несущий в себе начало всех вещей на земле. Первозверь поднялся со дна и вышел на поверхность вод. У него было тело змеи, голова и шея дикого гуся, один рыбий хвост и три медвежьи лапы, он шествовал по воде, как по суше, и нёс на своей спине каменные города.