Ты умрёшь завтра

«Так им — американцам и надо! Нечего чужие идеи красть!»

В конце февраля на 27-ом съезде КПСС теперешний генсек Михаил Сергеевич (возмутительно молодой и болезненно активный!) впервые заговорил о гласности и перестройке. Говорил генсек убежденно, с блеском в глазах и твердостью в голосе. В этих речах люд чуял дух перемен, дух возрождения, не понимая, да и не желая понимать, что кардинальные изменения возможны только через хаос и ужас, и что те, кто теперь готов был драться за реформиста Горбачева, спустя несколько лет его проклянут. Но это были пока цветочки, ягодки же начали созревать к середине весны.

Торопясь не пропустить редкое небесное явление, астрономы всех мастей направляли оптические приборы в небо, любуясь звездной странницей, распустившей на миллионы километров свой пушистый хвост. И любовались до конца апреля, потому что уже в начале мая весь мир узнал про небольшой украинский городок с травяным названием Чернобыль, и стало вдруг как-то не до астрономии. Атомная энергетика СССР, гордость отечественной науки и промышленности, на поверку оказалась такой же хилой и болезненной, как и вся экономика Страны Советов. Да еще и диавольски опасной. Смерть накрыла Припять сияющим куполом, и купол это ширился, разрастался, грозя не только Украине, но и странам Европы. У СССР появился еще один фронт, на борьбу с радиацией бросили десятки тысяч людей, многие из которых погибли сразу, остальные чуть позже, — и если не от болезней, то от безнадежности. Как, например, академик Легасов…

Американские бомбардировщики бомбили ливийские города, казахстанский национализм, очевидно, воодушевленный обещанием гласности и демократии Горбачева, поднял голову – в Алма-Ате начались беспорядки, советские солдаты по-прежнему проливали кровь в Афганистане, не зная за что, и зачем они сражаются, а ПГТ Красный полыхал огнем.

Лето 86-го в Красном выдалось не просто жарким и засушливым, но раскаленным, как жерло вулкана. Солнце палило так, будто собиралось превратить кусок тайги в пустыню. Воздух был настолько сух, что звенел, хотя возможно, это звенело в ушах горожан, потому что с середины мая и до конца августа они пребывали в состоянии полуобморока, как от жары, так и от недоедания. Поставки продовольствия в начале лета резко сократились, страна занималась аварией Чернобыльской АЭС, ей было не до мелких проблем Красного, так что председатель горисполкома Поворотов вынужден был урезать ежедневную пайку в три раза, отчего недовольство отдельных граждан вылилось в активный протест. Десяток металлургов, вооруженных дробовиками, предприняли попытку взять продовольственные склады штурмом, но мятеж был задавлен в зародыше, толком не начавшись. Военные и сами находились на пике нервного напряжения и только искали повод излить свое недовольство, а тут покушение на социалистическую собственность! Одним словом, часовые и патруль в две минуты перестреляли нападавших и даже раненых добили, чтобы остальным неповадно было. Сглупили мятежники, особенно учитывая тот факт, что в продовольственных складах и поживиться толком было нечем, там и было то всего несколько мешков с мукой и горохом.

Народ бескомпромиссности военных не возмутился, напротив, многие высказались, что — да, в такое непростое время и меры надобно принимать суровые, жесткие, иначе — все, страну захлестнут бардак и разгильдяйство. Даже Иосифа Виссарионовича добрым словом вспомнили. Самые же прагматичные замечали цинично, что уменьшение количества ртов способствует увеличению пайки живым. Хоть и немного убыло едоков, всего-то десяток на несколько тысяч оставшихся горожан, а все лишняя калория здоровью в плюс.

Нашлись и сорвиголовы, решившиеся на прорыв из окружения. Группа мужчин, женщин и даже детей, общим количеством человек тридцать, отправилась пешком прямо сквозь железную тайгу, держа курс на юг. Час спустя провожавшие услышали неорганизованную пальбу и отголоски криков, рыков и еще чего-то маловразумительного, но скоро звуки стихли, тайга поглотила их, не оставив места для надежд и сомнений — суровый лес никого пропускать был не намерен, и пощады никому миловать не собирался.

А зной тем временем лютовал, и к осени деревянные бараки, давно уже покинутые жильцами, пересохли до звона, высохли, как ковыль, и если в пробоины выбитых окон и сорванных с петель дверей врывался ветер, эти дома издавали низкий протяжный плач, напоминая звучание толи расстроенной виолончели, толи гобоя. Для того чтобы вспыхнуть баракам не хватало малости — зажженной спички, искры, или даже брошенного окурка. И в конце лета они таки вспыхнули.

Центр Красного по большей части был застроен кирпичными и бетонными строениями, деревянные же бараки оставались на периферии, огибая город, и примыкая к заводу с южной и северной стороны. Так они и полыхали, огонь бросался с барака на барак, с жадностью кидался на иссушенное дерево, трещал и шипел, словно исходящий слюной голодный хищник, и вскоре почти идеальное огненное кольцо опоясало Красный. Пожары случались и раньше, но тогда в деревянных бараках жили люди, дравшиеся за свою собственность, и если даже здание не удавалось спасти, то перекинуться пламени на соседние строения народ не позволял. Теперь же горожан не волновали брошенные бараки, да и средства пожаротушения были крайне скудны, так что жители Красного ограничились тем, что не пустили пожар в центр города.

Огонь бушевал три дня и две ночи, и на фоне оранжевого неба, казалось, что зарево пожарища, как солнечная корона, покинуло пределы планеты и устремилось в глубокий космос. За стеной огня не было видно даже тайги, и было не ясно, то ли это Красный палит небо, толи небо изливает на город горящий напалм. Воздух наполнился гарью и зловонием горящей резины, рубероида и прочего мусора. Даже укладываясь в постель, люди не снимали респираторы и противогазы. А за периметром города, за границей колючей проволоки, за треском и шипением пламени, выли и метались радиасобаки. Но к концу третьего дня пламя угомонилось, оставив после себя огромный выжженный след в виде подковы, и казалось, что это копыто исполинской лошади под всадником-великаном впечатало в тело Красного свою черную несмываемую печать. Над обугленными остовами, словно окостеневшая кровеносная система, возвышались контуры труб отопления и водоснабжения. Выжженная земля исходила сизым паром. А на следующий день горизонт посерел и с неба посыпался пепел. Тихо и мягко он ложился на бурые улицы, на ржавые крыши, заволакивал город пепельно-серым, и казалось, что Красный сгорел полностью и теперь дотлевает.

— Небеса полыхали, и пламя с небес сошло и град поглотило, и ветер ревел медведем, кружил хороводом, закручивал пламя, так что сноп огненный над градом до самого неба стоял, и шел с небес пепел, как снег, и солнце за дымом и гарью сокрыто было, — глядя на пепелище города, вспомнил Аркадий Юрьевич строки из свитка отца Сергия. — Вот уже и огонь до нашего Ирия добрался. Сколько же нам осталось?..

Как бы ужасно не выглядел пожар, человеческих жертв не случилось, община карликов перебралась ближе к центру, заняв два пустующих кирпичных дома, и горожане в целом отнеслись к катаклизму равнодушно. Все, кроме Пети Маслова, — он единственный, кто смотрел на пожар со слезами на глазах, потому что в одном из брошенных домов Петр имел неосторожность устроить себе мастерскую, где последние три года мастерил аэростат. Теперь же многолетняя его работа, практически законченная, превратилась в пепел.

— Все сгорело, — пожаловался Петр Никодиму. — Я на сентябрь уже испытания планировал!

— Два нижних этажа под моей квартирой свободны. Можешь устроить там мастерскую, — отозвался Никодим.

— Начинать все сначала?!

— Другого выхода нет. Ты отработал технологию, сейчас твоя работа пойдет куда быстрее.

— Да, — Петя вздохнул печально, но уже успокаиваясь. — Если найду материалы…

На следующий день Петр начал готовить новую мастерскую этажом ниже квартиры Никодима. Сдаваться было не в его правилах.

Через несколько дней после пожара ветры разогнали запах гари, а добровольные дворники избавили улицы от пепла, и до сгоревших домов никому не было дела. Никому, кроме председателя горисполкома Поворотову. Леониду Валерьевичу вдруг пришло в голову, что пепелище является отличной плантацией для выращивания картофеля, репы, или еще каких корнеплодов, потому как пепел и сажа — прекрасные удобрения.

«Зачем же зависеть от поставок продовольствия, когда можно заняться сельским хозяйством самостоятельно?» — размышлял практичный Поворотов.

Своими планами он поделился с Семыгиным, потому что мнение ученого уважал. Аркадий Юрьевич оценил здравомыслие Леонида Валерьевича, а потому они оба отправились на осмотр будущих картофельных грядок. Но, прибыв на место недавнего пожарища, мужчины были вынуждены признать, что вырастить здесь ничего не удастся. Грунт спекся, сплавился и превратился в камень. Местами разверзся провалами в несколько метров, на дне которых булькала и парила кипящая грязь. В ноздри бил стойких запах серы и аммиака.