Тяжелый хлеб

– - В шею!

– - Голь! Тальянец!

– - Шаромыга этакая!

– - Свиньи вы неумытые!
– - заревел в ярости Сусликов и схватив пальто, выбежал на улицу.

За ним раздались озлобленные крики. Кто-то выскочил на крыльцо. Сусликов пробежал несколько шагов и остановился. Кровь прилила к его голове и он не чувствовал пронзительного ветра. Переведя дух, махнул рукою и, полный отчаянья, медленно пошел к дому.

XII.

Сусликова в сенях подле лестницы встретил Аверьян.

– - Завтра тебе срок, как ты деньги заплатил, -- сказал он сурово: -- и чтобы после завтрева ты беспременно убирался.

Сусликов поднял глаза. В них светилось томящее выражение, которое можно подметят в глазах животного перед убоем.

– - За что же?

– - За то, что исправник недоволен! Мне с ним из-за тебя не ссорится!
– ответил Аверьян и ушел в свою избу, хлопнув дверью.

Сусликов поплелся наверх.

Ему казалось, что никакой уже более удар не увеличит его горести, но когда он увидел недвижно распластанную Ольгу и услышал ее тяжелое хрипение, он невольно вздрогнул при мысли об ее смерти.

– - Все так и лежит. Страшно даже одному -- сказал Антон в спросил: -- ну, что заработал?

Сусликов махнул рукою.

– - Чуть что не по шее.

– - Что? Говорил тебе?
– - хвастливо сказал Антон: -- я их, брат, знаю. Что же теперь?

– - Крышка!

– - Кабы не она, -- удрать!

Сусликов ничего не ответил. Сняв пальто, он прикрыл им Ольгу и сел подле нее, с тревогой стараясь поймать на ее лице выражение сознания...

Часа два спустя в комнату вошел доктор, Сусликов даже не поднялся ему навстречу и только молча поднял на него потускневший взор.

Доктор взглянул на него, на Ольгу, растерянно оглядел холодную комнатку и невольно, под впечатлением окружающего горя, заговорил шепотом:

– - Что с нею? Все такая? Бредит? Нет? Все так? Хрипит, говоришь?..

Он подошел к Ольге и стал ее внимательно осматривать.

– - Плохо, брат!
– - заговорил он снова, -- теперь все от Бога! Дифтерит у нее... Все от Бога...

Сусликов покорно наклонил голову.

– - Теперь вот тебе йод, -- доктор вынул из кармана пузырек: -- и вата, -- он вынул кусок ваты. -- Намотай ты ее на щепочку и потом мажь ей горло. Чаще мажь. Всю ночь мажь! Понял?

Сусликов ваял от него пузырек и вату и молча поставил на стол.

Смущенный доктор собрался уходить.

– - Да!
– - вспомнил он: -- здесь у нас школа есть. Учитель тебе ее под представление дает. Так, -- как будто у него. Ты сходи к нему завтра утречком. Ну, прощай.

Доктор ушел, а Сусликов поднялся чтобы проводить его и застыл на месте от неожиданности.

Что-то вроде удачи вдруг мелькнуло перед ним и этот просвет показался ему счастьем. Если бы не болезнь Ольги...

Наступила ночь и для Сусликова -- снова бессонная ночь. Он на мгновение забылся сном, но почти тотчас просыпался и, или чутко прислушивался к дыханью Ольги, или мучил ее, смазывая ей горло.

Она стонала и билась, а у него от бессонницы и страданий, в голове проносились только обрывки мыслей. То он думал о представлении у учителя и отъезде из города, то о смерти Ольги, то яркими картинами вдруг вставали перед ним сцены их знакомства и любви...

Рано утром, разбудив Антона и оставив его с Ольгою, он пошел в учителю.

Двухклассное училище находилось на противоположном трактиру конце городка и представляло собою длинное одноэтажное серое здание с зелеными ставнями. Уроки еще не начинались и учитель только что присел к кипящему самовару, когда Сусликов вошел, в его тесную комнатку.

Школьный учитель, Стратилат Элиодорович Софийский, был добрый малый, но имел дикообразный вид. Крошечного роста, с огромной головою, курносый, с маленькими глазками, жидкими ногами и густым басом, он никогда не причесывал своих лохматых, длинных волос, ходил в косоворотке и курил такую траву, от дыма которой чихал даже прислуживающий ему Трофим, отставной севастопольский герой.

Потому ли, что Софийский был неопрятен в костюме и радикален во взглядах, или потому, что он был учителем, столь опоэтизированным в литературе 60-х годов, -- только он состоял единственным единомышленником и другом Ахалцыковой, сходясь с нею во многом, если не во всем. Они одинаково не любили исправника и чтили "народ"; с одинаковым увлечением читали пожелтевшие страницы "Современника", причем Ахалцыкова ожесточено истребляла папиросы, а Софийский с не меньшим ожесточением истреблял еще и водку.

– - Садитесь, гостем будете! -- приветствовал он Сусликова.
– - Чаю хотите?

Сусликову было не до чаю. Он торопливо и сбивчиво изложил свою просьбу, сославшись на доктора и, унижено кланяясь, прибавил свою стереотипную фразу:

– - Только на вас и надежда, господин.

– - Что я за господин!
– - ответил учитель: -- господа были, а теперь все равны. Равенство теперь, понимаете?

Сусликов еще раз поклонился.

– - Так чаю не хотите?

До чаю ли ему? Жена, может, умирает. Будь у него хотя сколько-нибудь денег, он бы не отошел от нее, но нужда...

– - Ну ладно! Тогда осмотрите помещение, а к вечеру приходите!

Учитель встал и повел его в класс. Это была огромная комната в восемь окон, заставленная партами.

– - Это все на улицу вынесем, -- кивнул учитель на парты: -- вот Трофим и устроит! Публика стоять будет. Для почетных -- скамью сюда!

Сусликов со всем соглашался.

Он согласился бы в 20 градусов мороза работать на дворе.

– - Так вот, к шести часам!
– - заключил учитель: -- деньги я сам соберу, с кого сколько...

– - Что дадут, то и ладно. Премного благодарен, -- сказал Сусликов, собираясь уходить.

– - Руку, руку, приятель!
– - воскликнул учитель, -- вы трудитесь и я тружусь. Оба мы, близки друг другу.

Сусликов робко протянул свою руку; учитель встряхнул ее и пустил в нос Сусликову струю дыма своей травы, от которого Сусликов закашлялся и продолжал кашлять видеть до своего жилища.

– - Ну что?
– - в одно время предложили вопросы и Антон Сусликову, и Сусликов Антону.

– - Лежит и хрипит; так все время, -- ответил Антон.