Тыл-фронт

В Новоселовке жизнь быстро наладилась и пошла своим порядком. Новая власть никого трогать не собиралась, Первые дни батюшка было перестал править службы, но комендант распорядился возобновить их «для тех, кто верует». Поп вышел от коменданта огорошенный, на радостях напился вместе со станичниками до «положения риз». После этого приказал звонить к заутрене, но в церковь никто не пришел. Отец всплакнул на паперти и обвинил прихожан в вероотступничестве.

Журин решил пока пересидеть у Варьки и осмотреться. Днем он спал, играл с батюшкой в очко, ночью исчезал и появлялся под утро. Кабатчице он подарил беличий палантин и золотые серьги с засохшей на них кровью. Варьку не радовали его подарки, и она искала способ избавиться от опасного жильца. Тем более о его появлении прошел слух по станице.

Под воскресенье Журин возвратился к Варьке на рассвете с простреленной рукой. Наскоро обмыв рану и перевязав ее куском голубой байки, завалился на сеновале спать. Разбудил его легкий скрип двери.

— Вона, спит! — раздался громкий голос Варьки.

Не шевельнувшись, есаул приоткрыл глаза. В дверях стояли красноармейцы с автоматами. «Продала подлянка! — лихорадочно думал есаул. — Хорошо, что оружие спрятал».

— Гражданин! — обратился к нему солдат. — Вставайте!

Журин лениво открыл глаза и сел.

— Господи, боже мой! Чего же это? — озадаченно воскликнул он. — Что вы, солдатики?

— Выходите, — приказал солдат.

Протирая глаза, Журин вышел из сараюшки.

— Да что случилось, кума? — спросил он кабатчицу, но та промолчала.

— Следуйте в комендатуру, — приказал красноармеец.

Журин пожал плечами и послушно вышел за ворота.

— Я к шуряку бежал от японцев, из Яблони, к Никуле Гулыму, а его японцы…

— В комендатуре расскажете, — посоветовал красноармеец.

Когда они подошли к комендатуре, на крыльце стоял комендант и разговаривал с китайцем.

По виду китайца есаул догадался, что тот партизан. «Наверно, из кимхоновской банды», — подумал он.

— За мать не беспокойтесь, товарищ Ван, — говорил комендант, окидывая Журина беглым взглядом. — Мы знали, кто она… Этого гражданина не знаете? — спросил он Вана.

— Нет! — ответил Ван.

— Сегодня задержали. Кислицынский офицер — заплечных дел мастер…

— Да что вы, ваше благородие! — ужаснулся Журин и даже молитвенно сложил руки. — За меня товарищ Ким Хон поручиться может!

— Ким Хон? — переспросил Ван.

— Да! Вам-то можно оказать: это командир партизанского отряда.

Ван не знал всех тайных связей своего командира и поэтому ответ есаула его не удивил.

— Ким Хон наш командир, — пояснил он офицеру.

— Может возьмете его с собой и проверите? — спросил его комендант. — Пойдешь? — обратился он к Журину.

— С превеликой радостью! — засиял есаул.

— Пока посидите у меня до выяснения, — подумав, проговорил комендант.

Ночью Журин неслышно выставил окно…

Когда уже рассвело, матушка, охотница ко всяким слухам нашла кабатчицу на полу. У Варьки были выколоты глаза, отрезаны груди и вспорот живот.

Есаул знал, что если нужда его снова загонит в Новоселовку, ни один станичник после этого не пойдет заявлять властям.

6

В полдень самолет приземлился в Фудзядяне, предместье Харбина. Нужда и голод согнали сюда китайцев, корейцев, маньчжуров, монголов, русских. Этот разноликий люд, казалось, нарочно выставил напоказ всю свою скудность и грязь. В узких зловонных улочках, прямо у дверей своих жилищ, готовили пищу, ели, спали, стирали, мылись, мастерили, торговали, играли в кости; здесь же ползали нагие ребятишки, путались под ногами облезлые собачонки и кошки.

Харбин капитулировал несколько дней назад. Его население уже успело свыкнуться или смириться с этим, и жизнь города вступила в свое постоянное русло.

Ближе к центру улицы становились шире, чище, публика нарядней. По сторонам возвышались особняки с признаками достатка и самодовольства. Благообразные мужи в истертых сюртуках и чопорные молодые люди в старомодных фраках и цилиндрах со своими дамами чинно усаживались на длинные и узкие повозки с двух сторон, спина к спине, и пара низкорослых лошаденок или осликов, понукиваемых возчиком, так же чинно везла их ближе к центру, где начинался «свет» с его пролетками, каретами, трамваями, автомобилями, корзинами цветов, роскошными магазинами, пикантными кабаре и фешенебельными ресторанами.

— Ну как, товарищ майор, капиталистический мир? — спросил Рощина шофер, останавливая машину у роскошного подъезда гостиницы «Нью-Харбин».

— Поживем — разберемся, — нехотя отозвался Рощин. Комендант штаба встретил майора не совсем доброжелательно.

— Куда же вас деть?.. Эврика! — воскликнул он. — Здесь рядом живет старинный русский генерал — еще николаевский. К нему и поселю вас. — Он приходил ко мне в первый же день со всеми своими регалиями представляться.

— Можно! — согласился Рощин. — Заеду, посмотрю. Спокойно отдохнуть где-то действительно нужно.

* * *

Варенька не слышала, как рушился мир, но была уверена, что это произошло. И произошло не далее как в день смерти отца. Ей неведомо было понятие о цели жизни. Она просто росла, жила, поняла, что уже выросла и рассчитывала выйти замуж. Иногда в ее воображении будущий муж вставал в образе ермиловской бесшабашности и простоты, и Варенька тогда звонко смеялась, иногда — в воплощенном плешивом образе князя Долгополова, в этих случаях Варенька поджимала губы, делала постное лицо и шамкала: «Княгиня-матушка!» И вдруг все это рухнуло! Бесшабашный Ермилов, которого она-то и представить не могла с пистолетом у виска без смеха, вдруг застрелился. Долгополов, считавший полдень уже вечером, а вечер ночью, оказался взломщиком и расстрелян японцами за грабеж. Отец стал шпионом, а Кислицын, у которого он служил, был объявлен японцами «жертвой коммунизма» и чуть ли не великомучеником. «Коммунистами» же оказались мадам Кислицына, Тураева и два десятка слуг его высокопревосходительства.

Японская армия, о которой все говорили, что она выпорет большевиков, так же неожиданно почему-то не стала пороть их и капитулировала. Новый премьер-министр принц Хигасикуни объявил по радио, что это «было достигнуто исключительно благодаря благожелательности нашего государя». Варенька сочла это неблагоразумным, а старый генерал Ермилов обругал принца по-французски «chenapan», что значило в русском переводе просто «шалопай».

Экс-генерал Ермилов бегал по комнате и петушиным голосом выкрикивал:

— Свершилось! Русская армия сдала Порт-Артур не прежде, чем выдержав семимесячную осаду. И его не сдали русские солдатушки, а продал Стессель! Доблестная японская армия сдала его через сутки! Вице-адмирал Кабаяси преклонил колено перед русским майором!..

Старый денщик возразил генералу:

— Это не русские солдатушки, а советские.

Генерал выкрикнул еще тоньше:

— Русские!.. Русские!.. Нет такой нации — советские, есть русский народ.

Вареньку все это подавляло. Ей казалось, что она присутствует при гибели Помпеи. Вдруг оказалось, что в русских верили все, и никто не верил в японцев. Она ни во что не верила. Ей просто было страшно. Она представляла войну по детским наивным книгам с предводителем впереди, но вместо этого надвинулось что-то страшное, какой-то хаос, который в один день изломал их семью, сдунул все ее авторитеты.