Тыл-фронт

Несколькими часами раньше Ямада получил сообщение, что немногочисленные, но хорошо вооруженные десанту русских появились в Харбине, Гирине, Мукдене. С продвижением русских постепенно налаживалась связь с растерянными штабами. Это не только удивляло командующего, но и успокаивало. Утром вдруг ожила рация штаба Первого фронта. Генерал Кита Сейтти доложил, что за 19 августа из состава его войск сдалось русским пятьдесят пять тысяч. Через два часа так же неожиданно появился в эфире командующий Сорок четвертой отдельной армией генерал Хонго. Он информировал Ямада, что накануне советские войска заняли его ставку и к вечеру в плен успело сдаться двадцать три тысячи его солдат и офицеров. Сейчас Ямада беспокоила судьба только Третьего фронта. Он был рассечен русскими на восемь частей и связь с его штабом была потеряна еще 13 августа…

Ровно в полдень в кабинете Ямада, который служил барону теперь и личной комнатой, снова появился генерал Хата.

— Русский генерал Ковалев просит! — несколько растерянно доложил начальник штаба.

Барон владел собой, но на его лице скользнул ужас, смешанный с болью. Вот он, тот час, которого так боялся Ямада! Миг бесчестья!

Где-то в глубине снова вспыхнуло горячее желание опуститься на циновку и, воздав должное государю, покончить с собой. Но он должен «стерпеть нестерпимое и вынести невыносимое» вместе с государем.

— Где он? — спросил после долгого молчания Ямада.

— Он пришел сюда, — все так же растерянно отозвался Хата. — В моем кабинете…

— Они окружили штаб? — спросил не менее изумленный этим Ямада.

— Никак нет! Он пришел даже без личной охраны. Только у подъезда стоит машина мэра города и около нее офицер и несколько солдат.

— Кто он в должности?

— Заместитель главнокомандующего Дальневосточными войсками.

Ответ, казалось, удовлетворил командующего. Он встал, пристегнул шашку и направился в кабинет начальника штаба. За год командования армией барон ни разу не переступал порог этой комнаты. Русский генерал сухо ответил на его поклон, и сейчас же заговорил тяжелым, показавшимся барону трубным голосом и тяжелыми словами. Барон выжидающе взглянул на генерала Хата.

— Русский представитель приказывает, — перевел вдруг неестественным официальным тоном начальник штаба. — С 16 часов сегодня, до 16 часов завтра вывести из столицы все войска, танки, артиллерию. Подготовить части к разоружению и сдаче в плен. Господин Ковалев обещает информировать вас о положении наших войск на всем фронте. Для успешной сдачи в плен он требует от командующего и штаба точного и немедленного выполнения всех его распоряжений.

Ямада поклонился в знак согласия и приказал Хата просить Ковалева разрешить оставить солдатам охранного полка штаба армии оружие до прихода советских войск.

— Поясните генералу, что население Чанчуня ненадежное, — заключил барон.

Выслушав Хата, русский чему-то усмехнулся и отрицательно покачал головой.

— Он говорит, что население для него и его солдат неопасно, — перевел Хата ответ. — Оно опасно для нас…

— Я это и хотел сказать, — недовольно прервал начальника штаба командующий.

— Я тоже так передал, но господин Ковалев уверяет, что он отдаст мэру города приказ — и нас никто не тронет…

В этот же вечер генерал Ямада получил от русского представителя краткую информацию:

«За 20 августа сдалось в плен пятьдесят две тысячи солдат и офицеров Квантунской армии и двадцать шесть генералов. В том числе: командующий Первым фронтом генерал-лейтенант Кита Сэйтти и его командующие Третьей и Пятой армиями. Первой начала сдаваться в плен Третья армия, за ней Пятая. В Пятой армии первым сдался начальник штаба генерал Ковагоя, со своим штабом, подав пример своим войскам. Ковагоя заслуживает поощрения.

Командующий Третьим фронтом генерал-лейтенант Усироку Сцюи проявил непохвальное усердие, сдавшись в плен первым до полного пленения войск фронта. Советское командование сочло это неблагоразумным и отказалось пленить вышеупомянутого генерала до сдачи его войск в плен».

В конце информации было написано предупреждение:

«Гарнизоны Хутоуского укрепленного района и трех смежных с ним узлов продолжают сопротивление. Примите надлежащие меры. В противном случае завтра к исходу дня они полностью будут уничтожены и ответственность за гибель шести тысяч японских подданных ляжет на командование Квантунской армии…»

4

Федор Ильич оказался на редкость вынослив. Уже на пятые сутки его сознание полностью восстановилось, в глазах затеплилась жизнь.

Когда утром у его койки появился сопровождаемый сестрами военный врач, Бурлов открыл глаза и даже слабо улыбнулся.

— Будем жить, доктор! — шепнул он.

— Благодарите ее, — указал военврач на стоявшую за ним сестру. — Она теперь ваша кровная сестра.

Федор Ильич взглянул на сестру и изумился.

— Клава! — воскликнул он.

Она осталась в его сознании прочно. Еще сегодня, только очнувшись от тяжелого сна, вдруг припомнил склонившееся к нему ее заплаканное лицо, тихий голос, мольбу: «Берите, берите еще!» Но все это счел бредовым видением. Сейчас ее появление до некоторой степени казалось Бурлову продолжением этого долгого кошмарного сна.

— Почему вы здесь? — спросил он присевшую на кровать Клавдию.

— Работаю… Вас в Уссурийск сопровождала и осталась, — не глядя на Бурлова, отозвалась Огурцова. — Вам кровь требовалась, я и осталась, — дрогнувшими губами добавила она.

В ее глазах стояли слезы. Федор Ильич почувствовал щемящую боль. Ему сейчас так не хватало вот таких, заполненных слезами глаз, в которых бы стояли любовь, радость и хотя бы маленькая мольба: «Живи!» Даже для кремневого человека они безмерно дороги в такие минуты. В них вера в себя, в жизнь, в будущее, в человеческое постоянство и большую любовь.

— Вот где встретились! — тихо заключил Бурлов. — Наверно, думаете: в батарее надоедал, теперь здесь свалился на голову.

— Что вы, Федор Ильич! — ужаснулась Клавдия. — Как можно говорить такое?

Бурлов не знал, что Клавдия все эти дни почти не отходила от его койки. Она сама упросила главного врача Виталия Корнеевича разрешить ей остаться в Уссурийске.

— Ох, да что же это я! — воскликнула Огурцова, смахивая рукой слезы. — Вам сейчас нужен покой, больной, — попыталась она пошутить.

— Где Варов, Клава? — спросил Федор Ильич.

— Тоже здесь. В двадцать четвертой палате для легко раненых. Сперва не хотел ехать. Виталий Корнеевич, наш начальник, задал ему и под конвоем отправили вместе с вами. У него очень подавленное общее состояние.

— Да-а, ему тяжело, Клава, — отозвался Бурлов. — Один. Тяжелые у него мысли… Ты вот что, напиши Сове Давыдовой… Помнишь такую? Я знаю ее адрес. Она обязательно приедет.

— А может и не приедет! — уже как обычно, угрюмо и недоверчиво проговорила Клавдия.