Тыл-фронт

— Папа! Мой хороший папа! — счастливо шептала Зина, целуя его.

Они сидели за большим скромно накрытым столом. Георгий Владимирович часто поглядывал на дочь, шутил, казалось, совсем забыв о войне. Он даже спел под аккомпанемент Зины свои сокровенные «Амурские волны», которые пел только для матери.

Потом незаметно для себя он взгрустнул. Зина тоже думала о чем-то своем. Георгий Владимирович вспомнил Евгению Павловну. В эту минуту, может быть, и она вспоминает о них. Потом почему-то вспомнилась снежная памятная ночь и двенадцать роковых верст между двумя городами и двумя мирами: один привычный, но обреченный, который штабс-капитан Савельев покидал, второй — неизвестный, но уже не пугающий, в который они ехали с Евгенией, и в котором жил ее отец. Савельев не срывал с себя погон. Перед красным комиссаром он предстал штабс-капитаном старой армии. Его удивила суровая простота, с какой тот его принял в доме, где два дня назад располагался штаб Шкуро, и еще больше доверчивость: его, офицера царской армии, назначили начальником штаба сводной бригады, которая через два часа вступила в бой…

Из кабинета донесся телефонный звонок, но Савельев его не слышал.

— Папа, звонят, — неохотно подсказала Зина.

Савельев вышел.

— В районе Фомкиной сопки? — донесся к Зине обеспокоенный голос. — Прикажите ввести в бой пулеметный взвод.

Через час, когда Зина весело щебетала и, смеясь, срезала с торта, цифру девятнадцать, снова зазвонил телефон.

— Отбиты? Кто, кто? Любимов? Убит? Совсем не нашли?

Отец продолжал разговор, но Зина его уже не слышала. Выронив нож, она задохнулась и прикусила нижнюю губу, чтобы не вскрикнуть. «Кого убили?»

— Что с тобой, дочка? — услышала она голос отца, показавшийся ей далеким, — Ты побледнела…

— Кто убит? — испуганным шепотом спросила она.

— Прости, дочка, — нахмурился Савельев. — Сейчас это каждый день. Сегодня погибли два пограничника, третьего не нашли…

— Кого, кого не нашли? — быстро прошептала Зина.

— Лейтенанта Любимова… Да что с тобой, сорванец? Ты плачешь? — забеспокоился Савельев.

— Нет, нет, папа… Просто… Почему его не нашли?

— Очевидно, захватили его труп, хотят показать свою доблесть, возмущенно проговорил он. — Вот и испортили наш праздник, — мягко улыбнулся Савельев.

— Да-да, папа, испортили, — механически ответила Зина. Она отстранилась от отца и медленно прошла в свою комнату.

Зина не верила, что с Вячеславом случилось несчастье. «Возможно, перепутали? Или потом нашли… раненого. Даже, может быть, и не раненого». Зина стала какой-то рассеянной, на службе по нескольку раз перебирала стопки писем, вчитываясь в фамилии, ругала себя и… плакала. Наконец, не выдержав, вечером она бурно расплакалась и рассказала отцу все…

— Нет, нет… Это не то! Это просто хорошая настоящая дружба, — Зина краснела, прятала лицо в китель отца, и бессвязно, торопилась объяснить. Георгий Владимирович растерянно смотрел на своего «сорванца».

— Хорошо. Поезжай на заставу и узнай, — строго проговорил Георгий Владимирович. — Но потом немедленно уезжай к матери, негодная девчонка, — предупредил, он, гладя пышные волосы дочери.

— Только ты никому! Ладно, папа? — оживилась Зина, быстро собираясь.

На заставу она прибыла поздно вечером. Дежурный, чем-то напоминавший Вячеслава, провел Савельеву к старшему лейтенанту Козыреву.

— Здравствуйте, товарищ! — поднялся тот из-за стола и, увидев в свисавшем до полу полушубке девчонку, спросил:

— Вы, что ли, начальник посылочного отделения?

— Что с Любимовым? — не ответив, тихо спросила Зина. — Правда? Скажите, правда, товарищ старший лейтенант?

— Зачем вам об этом знать, — недовольно отозвался Козырев, но, взглянув на ее лицо, смягчился: — У нас без вести пропал один товарищ.

Значит, правда! — как-то глухо и спокойно произнесла Зина.

— Вы его знали? — спросил Козырев, удивляясь состоянию девушки.

— Да… Мы были друзьями.

Козырев рассказал Зине обо всем, что по следам боя пограничники могли узнать о Любимове, но утешать ее не стал, да и не смог бы. Для него самого эта была тяжелая потеря.

7

В огромном банкетном зале Дворца императора Маньчжоу-Го царило торжественное оживление. Каждый час оркестр исполнял «Кими гае» — гимн императору. Танцующие пары останавливались, сидевшие прерывали беседу и отставляли пенившиеся бокалы.

Император Пу И, выглядевший намного старше своих тридцати пяти лет, сидел в конце длинного ряда столов.

Император не обременял себя политической и государственной деятельностью. Потомок династии Цинов, еще в 1917 году в результате заговора монархистов, он был провозглашен императором Китая. Однако богдыханство его продолжалось всего восемь дней. Второе возвышение Пу И началось в 1932 году, когда японцы, похитив бывшего императора, привезли его в Чаньчунь и назначили правителем государства Маньчжоу-Го. Через два года, по настоянию Араки, Минами и других японских генералов, Пу И был вторично провозглашен императором.

Слева от императора сидела его двадцатилетняя супруга, с круглым детским лицом и испуганными глазами. Справа расположился генерал Умедзу, брезгливо поглядывавший на раскрасневшуюся потную физиономию Пу И.

Особенно шумно было в центре зала, за столами старших чинов штаба Умедзу.

— На наших глазах, господа, создается новый порядок в великом восточно-азиатском пространстве, — возбужденно возглашал полковник Хасимото, опираясь руками на эфес стоящей между ног сабли в белых ножнах. — Предназначение Японии исходит от богов: это сделаем мы! А советский автобус, господа, от нас не уйдет. Квантунская армия сумеет его остановить. — Хасимото поднял бокал. — Господа! Я предлагаю тост за доблестного полководца империи — генерала Умедзу!

В ответ на шумную овацию главнокомандующий вяло поклонился и приблизил свой бокал к бокалу Пу И.

— Благодарю, господа, за честь, оказанную вами и лично мудрым императором Маньчжоу-Го.

— Таким образом, господин Умедзу, своим ударом мы исключаем возможность второго фронта в Европе, и тем самым ускоряем разгром русских на западе, так я понимаю? — наклонившись к генералу, продолжил прерванный разговор Аюкава, президент маньчжурской компании тяжелой промышленности.

— Второй фронт, господин Аюкава, — это миф, которым большевики успокаивают народ, — заметил главнокомандующий. — Сами они возлагают на него незначительные надежды. Второго фронта не будет, господин Аюкава. Мы предусмотрительно отказались от летнего удара по еще довольно сильной России. Америка и Англия выжидают, когда будет похоронен коммунизм, чтобы потом постараться установить статус-кво антэ бэллюм^[3], только без коммунизма. Но они будут глубоко разочарованы! Статус-кво не будет. Мы внесем свои коррективы.

— Ваше величество, а не могут русские напасть на нас? — с беспокойством обратилась супруга Аюкава к Пу И.

— По-моему, возможность не исключена? — растерянно взглянул император на Умедзу. — Высочайшим указом мы объявили Америке и Англии войну. Чтобы заставить союзников выступить на Западе, коммунисты могут начать на Востоке?

— Нет, этого не может быть, — решительно возразил Умедзу. — Во-первых, цели, преследуемые Америкой и Англией, совсем другие, чем у коммунистов. В конечном счете, для США и Англии важно мировое господство. Во-вторых, они не заинтересованы в полном поражении Германии и потому не будут спешить со вторым фронтом. В-третьих, срок Апрельского пакта не истек, а Советы в этих вопросах педантичны. И последнее, пожалуй, самое существенное: судьба коммунизма предопределена. Москва и Ленинград продержаться долго не могут. Нет, господа, Россия не начнет военных действий на Востоке.

Оркестр заиграл гимн, собеседники приумолкли.

8

Из Чанчуня, где размещалась ставка Умедзу, волна торжеств по поводу победы японского флота докатилась до Харбина. Особняк Кислицына выглядел по-праздничному. У крыльца с облупившимися от времени львами останавливались пролетки, коляски, автомашины. Выходившие из них гости скрывались в ярко освещенном подъезде.

Кислицын отмечал двойной праздник: начало войны на Тихом океане и тезоименитство. Это совпадение он истолковал как хорошее предзнаменование и оттого был особенно возбужден. Готовясь выйти к гостям, эмигрантский главнокомандующий охорашивался перед зеркалом. В парадном мундире, с — четырнадцатью наградами, высланными из Франции великим князем Кириллом, при сабле, он казался самому себе внушительным.