Тюрьма

— Всех их, гадов, поубиваю! — глухо выдохнул тот, мотая, как пьяный, головой.

Но это была угроза, в которую завхоз и сам почти не верил. Его обуревали темные, злые чувства, и их необходимо было выразить и даже накрепко запечатлеть в памяти подвластных ему, как хозяйственнику-распорядителю, людей, чтобы они никогда уже не усомнились в его устрашающей значительности; для достижения этой цели стало теперь достаточно овеянных некоторой поэтичностью слов и телодвижений, уподобляющихся танцу первобытных охотников и воинов. Не верил и Гонцов, что предводитель осуществит свою угрозу, но припал к его плечу в жесте упоения глубиной мысли, столь просто и красиво выраженной этим необыкновенным человеком. А так-то, если по существу, завхоз отличался от основной барачной массы разумностью и зачатками воспитания, способными далеко увести, обладал некоторой образованностью и был не прочь с тем же Антропеевым потолковать порой о религии, в особенности об эстетической ее стороне. Ему нравятся потемневшие от времени иконки, разные позолоченные вывихи колонн, чарует таинственное мерцание лампад. В данный момент воспоминание об этом, пронесшееся в его воспаленной голове, вышло для Антропеева очень некстати. Завхоз шагнул к нему, вдруг как-то необычайно разросся, вымахал чуть ли не до потолка и сверху, словно из грозовой тучи, нанес покоящемуся мощный удар в солнечное сплетение. Лежавший внизу человек принялся энергично барабанить ногами по металлической сетке, и барачный богослов, скрючившийся после удара в ничто, в бессмысленный комок плоти, подпрыгивал, как на батуте. В ослеплении и среди вспышек боли Антропееву завхоз, страстно возившийся между великодушием и пожирающей его яростью, представился снующим в воздухе переплетением наполненных сиянием горящей крови вен, а бьющий снизу человек, которого он видеть не мог, был не чем иным, как бездной, съедающей еще кое-как населенные телами пространства.

Началось планомерное отсечение зараженной части населения барака от здоровой. Очищайте, очищайте зерна от плевел! — возглашал завхоз, дико посмеиваясь. Вшивых переселяли в большую комнату, единственным украшением которой служил телевизор, им отныне полагалось там ночевать. Зажав под мышкой свернутые матрасы, изгоняемые бежали к своему новому жилищу, стараясь поскорее оторваться от разъяренных обличителей.

А наверное, оно и к лучшему, подумал Антропеев, расстилая на полу матрас. В отряде тебя могут поколотить среди ночи только за то, что ты позволил себе захрапеть, здесь же все свои, вшивые, не вздуют, если всхрапнешь. Не посмеют, не тронут. Их не меньше десятка, и у всех за душой тяжкий грех отступничества: предали род человеческий, поддавшись насекомым. Антропеев окинул задумчивым взглядом этих избитых, изнуренных людей. Возможно, их удастся обратить в веру, ведь люди, подвергшиеся насилию, принявшие муку, терпеливее к проповедям и скорее приходят к Богу, чем сытые, всем довольные и уверенные в себе.

Но его религиозные мечты не сбылись, надежды заявить некие откровения среди вшивых быстро полопались. Напрасно он воображал, что смирение, а он ведь изначально пошел путем непротивления лагерным зловредностям, всегда будет для него эффективным средством уклонения от частых придирок и побоев. Тотчас, не успел он и додумать о скором единении вшивых, судьба повернула в сторону, где не только он сам уже был не нужен со своими проповедями, но и божественная истина едва было не утратила для него смысл и значение.

Не все в отряде легко угомонились после изгнания вшивых. Гонцов, который в не меньшей, чем вши, степени был творцом только что разыгравшегося действа, этой грозы, побившей нечистоплотных, низших людей, долго не мог успокоиться и продолжал вносить в течение жизни тревожную нотку. Он, не умея связно и с должной последовательностью мыслить, все же ухитрялся как-то по-своему осмыслять происшедшее, и даже до того, что выпестованный неуемным волнением внутренний голос рвался наружу, так что с места, где он, разметав свои члены, отдыхал, то и дело доносилось восторженное: да-а-а… И столько было выразительности в этом почти словесном извержении, в этом громогласном вздохе, что-то радостно и с большим душевным облегчением утверждавшем, что одни вздрагивали и бледнели, а другие невольно улыбались. Еще некоторый человек, молодой парень по фамилии Мишустин, беспокойно, но не утруждая себя размышлением слушавший возгласы Гонцова, вдруг крякнул, поднялся с койки и отправился в «изолятор». Человек это был низкорослый и упитанный, с бычьим затылком, обладавший огромной физической силой. Обычно тихий и степенный, для лагерной среды, поглотившей его, даже как-то чересчур положительный, он не участвовал в выявлении зараженных, ибо сознавал, что не настолько высоко котируется в отряде, чтобы рискнуть присоединиться к бригаде чистильщиков. Но когда те сделали свое дело и разошлись по своим местам, Мишустин воспрянул до решимости провернуть сольное выступление. В его душе пробудилась смертельная ненависть к мелкотравчатым, занесшим в барак грязь и заразу. Он долго жил в оковах терпения, ничего не думая о степени допустимости или недопустимости любви к людям и даже словно не подозревая, что люди могут играть в его жизни какую-то роль. Но теперь-то! Как вытерпеть? Теперь-то он понял людей и их роль, увидел, чего эта роль стоит и чего заслуживают люди, исполняя ее. Возможно ли допустить, чтобы убогое, отвратительное зверье мирно отсыпалось в «изоляторе»? И слово-то какое придумали, изолятор! Это, видите ли, для того, чтобы обходиться с негодяями научно, а их в загон нужно, в вольер, прямиком в выгребную яму. В большой круглой голове Мишустина, словно выросшей на дачном огороде вместе с капустой, не умещалась мысль, что какой-то уродливый люд и дальше будет существовать, коптить небо. Он шел, сжимая кулаки и смутно тревожась оттого, что все еще не знал, что предпримет и кого выберет себе в жертву.

В «изоляторе» Мишустин подбоченился и устремил на усеявших пол вшивых грозный взор. Преображение недавно еще тихого и почти положительного человека в исполина и изверга совершалось непросто. Взор был медленный, склонный вязнуть в какой-то непроходимой густоте, голова, ушедшая в плечи, поворачивалась туго, и все это требовало от Мишустина немалых усилий, а на смотревших на него снизу вверх людей ложилось тяжестью, дополнявшей их и без того нелегкую судьбу. Мишустин хотел бы с необычайной силой продемонстрировать свое презрение к выпучившимся на него отбросам, но каким-то образом и сам догадывался, что его эмоциональных ресурсов не хватит для большой игры и, пытаясь взойти к высокой драме, он только затупится и поставит себя в смешное положение. Поэтому, соглашаясь на малое, Мишустин что было мочи таращил свои маленькие заплывшие глазки, и тут уж, ничего не поделаешь, смешное само собой вывертывалось, выбрызгивалось, как грязь из-под сапога. Поросячья морда, покрытая щетиной (не уставной и смущавшей лагерное начальство, требовавшее от осужденных опрятности, но вполне устраивавшей мишустинскую физиологию), принимала комическое, дурацкое выражение, — процесс, бороться с которым не было никакой возможности. В прежние, не столь уж давние, времена куда острее работавшей тогда администрацией проводились, между прочим, и своего рода научные эксперименты с целью полного выведения упомянутой щетины. Все тщетно! Но не Мишустин смеялся над начальством, а природа посмеялась над Мишустиным, придав ему обезображенную внешность и организовав нагло прущий изнутри напор каких-то по существу не человеческих знаков. Сам Мишустин, не вникая в эту странную работу природы над его сущностью, считал, что дело не во внешности, а в моральных качествах человека. Человек должен стремиться стать, по крайней мере, мужиком, а если он безропотно подчиняется произволу, трусит и не сопротивляется, из него в конце концов изготовят петуха. Совершенно очевидно, что его, Мишустина, петухом уже не сделают, он отстоял свое достоинство; да его, как местного, и не трогали. Он был почти своим. Но теперь, когда его угрюмому терпению пришел конец, Мишустин мечтал о настоящей авторитетности. В будущем, уже на строгом режиме, где, как уверяют сведущие люди, гораздо больше порядка и самобытной законности, он непременно совершит головокружительный скачок.

Карьерный рост ему обеспечен. Взгляд его упал на Антропеева. Ему случилось побывать в молельне, где митрополит, вытанцовывая что-то, размахивал при этом кадилом, мухой мотался, крупно перескакивал вдруг из угла в угол, жужжал, излагая свою религиозную чепуху. Тогда же, да, еще тогда особенно не понравился ему этот Антропеев с его умильной и, словно маска, сосредоточенной на чем-то одноразовом и в то же время подавляюще глубоком физиономией. Мишустин смутно подозревал, что прохвост, ударившись в религию, надеется таким образом отойти от правил и норм лагерной жизни, а может быть, и возвыситься над прочими. Выскочка! А выскочек не пристало терпеть.

— Просыпайся, урод, — мрачно приказал Мишустин.

— Я не сплю, — отозвался Антропеев.

— Вставай! — рявкнул Мишустин.

— Зачем?

— Вставай на свои козлиные копыта, гадина! — рассвирепел Мишустин.

— Да зачем же? Господь с тобой, Мишустин, не кричи так! Для чего тебе надо меня поднимать?

— Я буду тебя бить.

— Но меня уже били, — возразил Антропеев, нехотя приподнимаясь на локтях. Другого ответа он не смог придумать.

— Мало били! — Мишустин угрожающе повел из стороны в сторону своим обнаженным, волосатым, как у обезьяны, торсом.

Антропеев встал и сошел с матраса так, словно шагнул в бездну. Мелькнула уже не раз посещавшая его мысль, что если бы он значился под несколько иной фамилией, например, Антропов, с ним не обходились бы грубо и как кому заблагорассудится. Но он был Антропеевым и, видимо, уже по одной этой причине мало встречал в жизни ласки, нигде не находил почти никакого тепла. Его лицо побелело, и он с тревогой косился на мучителя; тревога росла. Вдруг сильный кулак Мишустина ухнул ему в бок, Антропеев мешком повалился на колени, и остальные вшивые увидели его бледное и жалобное лицо между широко расставленными, кривыми ногами Мишустина. Тот коленом ударил Антропеева в подбородок, и подвижник опрокинулся на спину, взметнув сложившиеся циркулем ноги высоко вверх. Уже без всяких затруднений Мишустин пнул его ногой в тощий зад.

Вскочив на ноги, Антропеев с комариным писком побежал по комнате. Задвигался, включаясь в режим преследования, и Мишустин, шибко покатился мячиком, и убежать от него у Антропеева не было шансов. На ходу отвешивались чувствительные удары, Антропеев падал, вскакивал, бежал дальше, а Мишустин за ним. Складывалась и на глазах тускнела картина замкнутого круга. Выхода к мечтам о другом, куда более приятном и светлом существовании в ней не было, как не замечалось и средств для того, чтобы как-то приукрасить действительность; определенно пропала из виду всегда сопутствующая человечеству возможность не ужасаться бессмысленно, углядев в окружающем баснословное количество сырого материала, а передать его в руки какого-нибудь кстати подвернувшегося гения и безмятежно ждать чудесного преображения вещей, таинственной перемены к лучшему еще вчера на редкость скверных явлений. Так продолжалось с полчаса, пока Мишустину не наскучило это торжество безысходности, требовавшее от него больших физических издержек. Он устал. Раздосадовано плюнул он вслед пронесшемуся мимо в кроличьей панике Антропееву.

С этого удачно проведенного вечера Мишустин повадился всякий раз после отбоя являться в «изолятор» и лихо, с ободряющим покрякиваньем, бросаться вдогонку за безостановочным Антропеевым. А возьмись он и за других вшивых, не растратил бы так быстро тяготившую его злобу и ненависть. Упорно, однако, занимался одним Антропеевым. Скоро почувствовал себя как-то чересчур свободно, впал в состояние неопределенности и только с каждым разом становился все веселее и веселее сердцем. То, что делалось с Антропеевым, выходило уже не насущным наказанием врага рода человеческого, отступника, стелящегося под насекомых, а чем-то вроде забавных упражнений над телом, которое оставила душа. Мишустинская же душа, как никогда беззаботная нынче, нашла для себя в этих упражнениях прекрасную отдушину. Мишустин больше не испытывал к Антропееву неприязни. Он превратил отщепенца, кормившего вшей и лизавшего задницу у попов, в боксерскую грушу, и это утешало и развлекало его.

Глава третья

Архитектура лагеря и общий рисунок его благоустройства намекали на образцово-показательную, но словно пепельную и в своей хрупкости, и в намеренной бесцветности геометрию, — так впору было бы исчислить и вычертить саму мертвенность, грубо изгнавшую полноценные жизненные формы пустынность. Выдалась редкая для лагерного дня минута безлюдья, как-то странно воцарилась тишина и неподвижность, и только по одной из унылых аллей, пролегавших между бараками, бежал, спотыкаясь, Серов. Он содрогался, подпрыгивал и вилял, бросаемый туда и сюда спазмами нутра, а то и впрямь подбрасываемый внезапно вверх мощным толчком, корчился на ходу с гримасой страдания на умытой потом или слезами физиономии, кричал в голос, надрывался: