Тюрьма

В Смирновске Бурцев оказался случайно, а оставшись без денег, попытался на вокзале стащить у зазевавшегося, как ему показалось, пассажира сумку. Однако пассажир зазевался недостаточно, чтобы планы Бурцева могли успешно осуществиться, и незадачливого воришку после беглого допроса и торопливых следовательских наметок, указывавших на его участие в ряде других краж, до той поры числившихся нераскрытыми, — Бурцеву в конечном счете пришлось признать это участие, — препроводили в местную тюрьму. От природы Бурцев был живым, бодрым человеком и в камере, а жилось в ней сносно, распевал песни и сыпал анекдотами, обнаруживая незаурядные актерские способности.

Архипов, который был на целую голову выше и физически гораздо сильнее, сначала склонялся к мысли взять веселого Бурцева под опеку и держать его в неприкрытой зависимости от себя. Но он скоро покончил в этими захватническими планами. Ему чрезвычайно понравился веселый нравом малый, и они, пренебрегши соблазном отношений старшинства и подчиненности, сдружились всерьез, к чему Бурцев, со своей стороны, подошел не только восторженно, но и с несомненным чувством ответственности. Принялись они по-братски делиться всем, чем могли. И в тюрьме обстояло так, что делился в основном Архипов. Ему жена носила передачи, а Бурцеву никто ничего не носил. Похоже, из мирской суеты, отсеченной заключением под стражу, никогда уже не выдвинуться человеку, готовому заинтересоваться бурцевской судьбой, странно, с каким-то удивительным легкомыслием нырнувшей в тюремно-лагерную пучину. Но не будем забегать вперед.

Архипов же в тюрьму попал по чисто смехотворной причине. В бодрящем состоянии опьянения после нескольких внушительных порций водки он отправился в магазин еще за бутылкой, а взяв ее, вздумал прихватить, уже бесплатно, замороженную курицу, чем-то ему приглянувшуюся. Он человек не фантастический, но с фантазиями. Бдительные продавщицы задержали его у выхода, и одной из них, весьма импозантной даме, он оказал сопротивление, заключавшееся в угрожающих жестах. Однако на суде дама, распалившись, как и учил следователь, горячо доказывала, что Архипов просто-напросто избил ее. Она-де так и не оправилась от полученных телесных повреждений и все еще пребывает в состоянии ужаса. Зашла речь о контузии, инвалидности, постоянных страхах, неистребимых кошмарных снах, скором сошествии в могилу. Однако ни побои, ни повреждения не подтвердились, поскольку остальные продавщицы, свидетельницы происшествия, поддерживали товарку вяло, и адвокат, насев на них, выудил признание, что Архипов, бессмысленно помахав в воздухе руками, в общем-то мирно сдался заступившим ему путь должностным лицам. Сам Архипов на этом суде заграждался довольно причудливыми фразами, произносимыми ровно и с некоторой механичностью: я не сделал ничего сверхъестественного… ничего небывало-невиданного… я отнюдь не прыгнул выше головы… я весь тут, перед вами, и дело не в курице, а в том, что я человек, венец природы, как говорится… — и по всему выходило, что он как будто не ведает за собой греха и признать свою вину не согласен. Это взбесило судью. Показать, что он взбешен, судья не мог, это было бы ему не к лицу, отяготило бы элементами неуместного брожения и даже распада его роль в судебном заседании, а все-таки было заметно, что он как на иголках и близок к тому, чтобы взорваться.

Ссылка пострадавшей на «продолжающий свое издевательское шествие и взыскующий компенсации контрибуционного порядка» моральный ущерб, — он, по ее словам, «весит куда больше приключений курицы, которая как есть замороженная и ей все равно, и легко перевешивает всякие там препирательства подсудимого», — повисла в воздухе и ничем не помогла делу. И жена Архипова, и сам Архипов, и даже адвокат надеялись если не на оправдательный, то по крайней мере на легкий приговор, может быть, и без содержания под стражей. Но курица, пока она не куплена, является священной государственной собственностью, а пьяный человек действительно способен наводить ужас на окружающих, в особенности на женщин, стариков и детей, — все эти выкладки, готовые в случае надобности обернуться твердыми доказательствами вины подсудимого, совершенно подавили в юридическом сознании судьи Добромыслова гуманистическую настроенность. Он прописал «налетчику, разбойнику, бандиту с большой дороги» два с половиной года лагерей общего режима. Потерпевшая крикнула: мало! Велеречивой даме хотелось навсегда избавить общество от разнузданного проходимца, посмевшего махать своими грязными ручонками перед ее носом.

Какой-то неизвестный гражданин, долгое время то и дело змеино шипевший о печальной памяти экспроприаторах, бравших, партийных нужд ради, не куриц, но банки, и никак в большинстве случаев не поплатившихся, под занавес судебного заседания вполне обнаружил неприемлемое намерение устроить фарс, принялся беззаботно выкрикивать:

— А курица-то? Что она думает по поводу неудавшейся попытки задаром ее съесть? Какие у нее соображения и резоны, и почему они остались в тени, не вскрыты?

Затем пел он, уже в объятиях блюстителей порядка, на неведомом и, скорее всего, несуразном языке. Однако давайте разберемся: повлиял ли на приговор тот факт, что Архипов якобы оказал сопротивление должностным лицам? Разобраться нелегко, и с судьи уже не спросишь. В злополучном магазине продавщицы выступили по отношению к Архипову как представители власти, а власть, не говоря уже о букве закона, покойный судья уважал, как ничто другое, и покушение на нее, в чем бы оно ни выражалось, расценивал как тягчайшее преступление. Но был ли он готов по совести признать и во всеуслышанье заявить, что приключения курицы и моральный ущерб пострадавшей как-то не шутя выигрывают в сравнении с личностью подсудимого и его бессмертной душой и дело, стало быть, впрямь следовало довести до суда, а там и до сурового приговора? Если на минутку вообразить, что этот человек мог бы вдруг явиться, как небезызвестный командор, в виде какой-то статуи, даже, к примеру сказать, облаченной в мантию и с книгой комментариев к законам в руке, едва ли это внесет ясность в вопрос, сказал бы он, после собственного ужасного приключения на берегу реки, в котором женщина играла далеко не последнюю роль, что перед лицом пьяного вора продавец женского пола — всегда жертва, чью волю способен парализовать любой неосторожный жест. С другой стороны, зачем заходить так далеко? Зачем к делу, выеденного яйца не стоящему, куриному, можно сказать, делу, прикреплять надуманные делишки потустороннего порядка, невозможные выходки сверхъестественных сил? Судья Добромыслов прекрасно во всем разобрался, роль каждого участника происшествия стала ему ясна, и остается загадкой разве что степень влияния на окончательное решение личной антипатии к подсудимому, возникшей у судьи по ходу процесса. В протоколах суда значится суждение, которое легко развить до философского и которое будет тогда образовывать тот смысл, что Архипов, возможно, всего лишь помахал рукой перед неестественно багровой физиономией продавщицы. Подобная философия, тяготеющая к обелению преступника, как и странные ответы этого последнего, примеры которых мы уже приводили, наверняка пришлась судье не по душе. Багровая… Ой ли! Так уж прямо и багровая? Может, и он, судья, тоже багров, по мнению некоторых? И потом, если ему пропишут наличие физиономии, он, допустим, деликатно промолчит, не поропщет, но как можно назвать физиономией прекрасное и безусловно одухотворенное женское лицо? Как пить дать, адвокатского происхождения выпад. Адвокат, защищающий преступника, оскорбившего женщину, и сам преступник. Еще тот гусь! И таких адвокатов — пруд пруди. И все они подло забывают, что всякая женщина беззащитна, будучи существом нежного телосложения, и всюду ищет заботы, а не пугающих жестов. Женщина целиком и полностью против беспокойного и бездумного мужского пьянства. Ей не по душе, когда крадут куриц, тем паче государственных. Разумеется, женщине, поскольку и она подчинена законам и в известном смысле подсудна, следует поставить на вид: коль ты очутилась за прилавком, тем самым подвизавшись в роли некоторого представителя власти, функционера, отпускающего товар чиновника, оператора связи с потребителями, — недопустимо обнаруживать страх. Не роняй державный авторитет! Государство поверило в тебя как в представителя достойного, стойкого, доблестного, способного хладнокровно дирижировать в условиях спроса и предложения, а при необходимости обуздать, в рамках дозволенного, даже выпившего и внезапно распоясавшегося мужчину. Между тем страстное желание представшей в суде женщины поговорить о телесных повреждениях и моральном ущербе свидетельствует как раз больше о пережитом в известный момент страхе, чем о похвальном отправлении возложенных на нее обязанностей. Вот до чего дошло! И при этом подсудимый утверждает, что не сделал ничего сверхъестественного. Но, товарищи, разве наглая кража курицы и пусть обоснованный, но все-таки досадующий нас испуг продавщицы не свидетельствуют, что в нашем доме, в нашем государственном общежитии не все в порядке? Воруют, захмелев, пугаются, будучи при исполнении… Частности ясны, нет в них загадки, и мы говорим виновным: сколько веревочке ни виться… адвокаты не помогут!.. закон на стороне тех… позор расхитителям!.. зря некоторые пугаются… каждый ответит по закону!.. Но как уловить и постичь общий, фактически абсолютный смысл происходящего? Не заключает ли он в себе некую тайну? Выдержав паузу… спросим, подумав немного: а не задуман ли он кем-то, не есть ли он умышленный смысл? Мало ли всяких пройдох и нечестивцев, которые не то что курицу, а и душу своруют. Так не предвещает ли все это развал государства, не знаменует ли его крах? Открытие… Откровение… Мы догадались… Нам все ясно теперь… Страшное тайное стало явным, не менее страшным… Момент жуткий, и впору схватиться за голову, а что мы слышим? Окончательно потерявший совесть подсудимый, этот оголтелый человек, объявляет себя венцом творения. Да это анархия! Это явление антихриста! Немудрено, что продавщица испугалась. Бедная… Униженная и оскорбленная… Каково ей в этой юдоли слез, рукоприкладства, одиночества перед лицом (физиономиями, рожами) фарисеев, объявляющих себя безгрешными, и книжников-адвокатов!.. Но всех не запугать, не перебить, не обвести вокруг пальца; не пожрать нечисти нашу плоть и не напиться нашей крови, не угасить свет дня. Сплотимся!.. возьмемся за руки!.. станем как один!.. Мы сильны нашим единством и сами кого угодно испугаем…

* * *

Архипова обескуражил суровый приговор. Бездна разверзлась под ногами, и вот уже он заскользил над ней, впрочем, не телом же, которое надежно упрятали за решетки, за колючую проволоку, а духом, хотя откуда, собственно говоря, было взяться духу, нет, просто мыслью, в виде разных мыслей понесся Бог весть куда. Непонятно только, был ли это пучок мыслей вообще, не о чем и обо всем понемногу, или одна довольно просторная и легкая на подъем, чрезвычайно подвижная, не слишком-то упорядоченная мысль, в которой он некоторым образом таился от самого себя, утаивал от себя сознание ужаса скольжения над пропастью. Так намечался пунктик неопределенности, уже в ранний период неволи образовывался словно бы камень преткновения, о который в какой-то момент можно и споткнуться, причем с самыми непредсказуемыми последствиями. Хорошо, если только замешательство и минутная растерянность, — а если капитальный ушиб, непоправимая встряска ориентиров, как в калейдоскопе, утрата тех или иных моральных качеств, полный расчет и расставание с рассудком? Потек в скольжении, несколько уплотнился в нем, а невдомек, если можно так выразиться, невдомек ему, Архипову, было, что уполз судья в ту самую нехорошо обозначившуюся внизу, под ногами, бездну как в дыру, как в немыслимый пищевод, отнимающий право на возвращение в человеческом, хотя бы по мере возможности, облике. Еще довлел вынесенный им приговор, еще носились в воздухе и достигали слуха его проклятия, пусть и не высказанные в ясной и доступной разумению форме. Исчезнув безвозвратно, судья, тем не менее, оставался неотделим от покаранного им человека, иначе сказать, бытие и небытие, расходясь во многом, если не во всем, в конечном счете сходились воедино, составляли одно целое. О борьбе и единстве этих столь ярко выраженных противоположностей мыслящие люди говорят разное, чем, видимо, и объясняется факт — он, не исключено, со временем по-настоящему заинтересует нас — появления различных, как по своему происхождению, так и по наименованию персонажей, версий, нет, скажем прямо, сочинений о похождениях существующего приговоренного и его несуществующего судьи. Архипов еще да, судья уже нет, но равным образом: Архипов еще нет, судья уже да, — понять эту игру со стороны, пока сам не заскользил над бездной, едва ли представляется возможным.

Пока он сидел под следствием в камере, где собрался бесшабашный и уживчивый народ, и пока надеялся на снисхождение суда, Архипову до некоторой степени было даже любопытно изучать среду, в которой он нежданно-негаданно очутился. И в тюрьме, оказывается, можно жить, вот только бы поменьше персон, слишком уж тесно выходило. Мужики вокруг вполне нормальные, здравомыслящие и вовсе не такие заматерелые и криминальные, какими их любят изображать в книжках и фильмах тюремной тематики. Неплохие ребята, веселые, жизнерадостные, головастые; и оригинального в них немало, умеют удивить.

Но приговор суда словно перевернул мир с ног на голову. Он надеялся на освобождение, а его оставили внутри исправительной системы, и это показалось ему фантастикой и кошмаром. Как получивший срок он был перемещен в осужденку, где приговоренных скапливали в преддверии старта в места решающего исправления, и эта новая для него камера представилась Архипову невыносимо, бесчеловечно чужой и не идущей ни в какое сравнении с прежней, как если бы он неожиданно перенесся на неведомую планету. Прежняя из сумерек, в которые его уносило, рисовалась сущим раем. Странные, необъяснимые вещи происходят с ним. Его приговорили к двум с половиной годам лишения свободы только за то, что он попытался присвоить курицу. Можно ли назвать это реальностью, явью? Или это сон? А сумерки впереди определенно сгущаются в черный провал.

Однако пусть постепенно и со скрипом, а неумолимо все-таки захватывали душу широта и сложность мира тюрем и лагерей; душа, извиваясь, сопротивляясь отчасти, открывала рот и заглатывала, впитывала. Меньше становилась сущность этой души, тюремный мир вымахивал в нечто грандиозное, накрывал и поглощал. Прежняя камера была лишь маленьким, даже тихим и неприметным уголком этого мира, по соседству же находились камеры, где властвовали совсем другие порядки, творились бесчинства, правили бал мелкие князьки и поверившие в свою неуязвимость тираны. И вот одного такого камерного узурпатора судили будущие пассажиры этапов. Учинил травлю никоим образом не провинившихся людей, отбирал у сокамерников передачи, устраивал бессмысленные и тяжелые «прописки» для новоприбывших, избивал и опускал ни в чем предосудительном не замеченных мужиков. Вспомни: ты свирепствовал. Да, еще недавно чувствовал себя вершителем судеб, богом. Окруженный стаей волкообразных истцов, кипящих гневом дознавателей и теперь уже куда больших, чем он, вершителей и богов, обвиняемый не отрицал своей вины, с жалостным видом каялся и просил пощады. Судьи быстро вынесли приговор и сами же привели его в исполнение. Стремительно и жутко накинулись вдруг на осужденного, повалили на пол, били долго и яростно. Ба, размышлял Архипов, не выходит ли так, что судья, от души прописавший мне лечение наказанием, в каком-то смысле продолжает меня бить, мстя за неправильно понятую мной государственную заморозку курицы и криво истолкованную женскую долю, бить, не соображая, между прочим, а то и совершенно не догадываясь, что мне может быть больно. Тем временем низвергнутого «короля» довели до слез. Он катался по полу, кричал, стонал и рыдал. Такое зрелище не может быть сном. Реальность! И если хочешь выжить в ней, нужно думать так же, как думают эти люди, подчиняться их законам. Никого из них не интересует твое удивление по поводу решения суда, ни за что ни про что вынесшего тебе чудовищный приговор. С ними обошлись, может быть, еще жестче, еще выразительней. А не похоже, чтобы они из-за этого отчаивались. Следует затолкать поглубже свое удивление и отчаяние, спрятать, иначе несдобровать. Это Архипов сообразил и даже усвоил. Есть ненависть к охранникам, следователям, судьям, а страха перед ними быть не должно. Если будешь ходить с кислой рожей, решат, что ты наложил в штаны от страха перед всей этой уголовно-процессуальной сволочью, мешающей привольно жить толковому и расторопному, исполненному здорового эгоизма люду. Тогда, смекнул он, мне сядут на голову, и это еще не самое страшное, что могут со мной сделать.

* * *

В тесноте следственного изолятора сблизившиеся люди, заглядывая в будущее, нередко видят неразрывной и вечной связавшую их нить дружбы, но проходит сколько-то времени, и нить лопается, дружба оказывается, как правило, эфемерной и недолговечной. После суда человеков, теперь уже осужденных, направляют обычно в разные лагеря, где они быстро забывают друг о друге; одного освобождают по отбытии срока, другому еще ждать и ждать последнего звоночка, и это тоже никак не содействует укреплению былого содружества. Разные жизни, разные судьбы. Но не совсем так получилось у Архипова и Бурцева.

В «райской» камере обитали они бок о бок, в тесноте, да не в обиде, не уставая беседовали и предавались сильно развлекающим их мечтам. Освободившись, они организуют свое дело, настоящее, без нечистых помыслов и корыстолюбия, и поднимут узаконенную ныне предприимчивость и оборотистость на небывалую высоту. Или махнут за границу, скажем, в Южную Африку, где, несмотря на все прогрессивные перемены, еще можно, пожалуй, эксплуатировать негров и бить их, безнаказанно измываться над ними. У них будет веселая, богатая и счастливая жизнь, полная необыкновенных приключений.