У нас в саду жулики (сборник)

Новое кино

1

Сегодня подхожу к телефону, а в трубке молчат; и потом неожиданно засопели. Ну, думаю, Анисим, это на него похоже.

– Ну, ты, – спрашивает, – чего?.. – и так это горестно вздыхает, как будто мы с ним только вчера расстались. А мы с ним не виделись уже три года – еще с тех пор, как он поехал брать за грудки Качалина. И, не дождавшись моего ответа, снова засопел, точно взвешивая, стоит ли ему говорить со мной дальше или не стоит? И, наконец, словно спохватившись, деловито продолжает:

– Слушай, Сундук, ты чего сейчас делаешь?.. – и вдруг, как и тогда, десять лет назад, когда мы с ним хотели прочитать Лене Федотовой про лифчик, начинает хохотать. Я думал, может, Анисим косой, но, оказывается, нет. Просто я от него уже отвык.

– Ну, ладно, – говорю, – сейчас приеду…

2

На «Кировской» выхожу из метро, и, вместо обшарпанной «Аннушки», весь чуть ли не вылизанный, один плюгавый вагон. И даже и не захотелось в него садиться. Ну, и пошел пешком. Иду и ничего не узнаю.

Там, где раньше была раздевалка, построили кафе, и на ступеньках к столикам, что под цветастыми зонтами, очередь. А внизу – и почему-то черные – лебеди. И, как в зоопарке, каждый им что-нибудь бросает: кусочек пирожка или ломтик ватрушки.

И как-то вдруг сделалось не то чтобы грустно. А так.

Бывало, на 1 Мая, кругом пищалки, флаги, и на льдине, как на плоту, качается пьяный; и, как на восточной трибуне, все из трамваев повыскакивали и болеют. Пьяный один, и против него целая команда спасателей. И каждый, точно судья, со свистком. Обычно, когда на Чистых прудах лед, еще стоит забор. Но в том году весна выдалась ранняя, и к праздникам забор уже давно разобрали. А на 7 ноября на Крымском мосту пьяный заполз на самую вершину гирлянды. Наверно, решил, Тарзан. И для его дислокации даже приставили пожарную лестницу. А вместо «Скорой помощи» наперехват пустили пожарника.

3

А уже во дворе Анисим меня удивил.

– Ты, – говорит, – Сундук, я слышал, чего-то пишешь… – и попросил у меня для поступления во ВГИК мои рассказы. После заседания федерации футбола Анисим решил стать режиссером. Будем теперь с ним делать новое кино. Анисим будет ставить, а я буду собирать материал.

– Вообще-то, – говорю, – интересно… надо, – чешу затылок, – подумать…

– А хочешь, – говорит, – пойдем в Торфяной… – у него там знакомая уборщица и может дать от зала ключи.

Когда-то мы с Анисимом ходили туда толкать штангу. Только без тапочек теперь не пускают.

– Ну, ладно, – говорит, – я тебе еще позвоню… – и, оставив меня в одиночестве, побежал на тренировку.

Последний звонок

1

А через полгода Анисим снова меня озадачил. Опять мне позвонил и прямо чуть ли не плачет. Таким я его еще никогда не слышал.

Пришел, рассказывает, в парикмахерскую, и что-то ему там сразу же не понравилось. И парикмахер намазал его кремом, а сам с бритвой в руке уставился и смотрит. И Анисим все понял, что парикмахер хочет ему перерезать бритвой горло. И, скинув с груди простыню, Анисим встает и пытается уйти. А парикмахер, сука, его не пускает. И даже чуть с ним не подрались. Парикмахер истратил на Анисима крем, а Анисим не платит. И сначала даже хотели вызвать милицию, но Анисим показал из клиники справку, и его сразу же отпустили.

И стал меня потом жалеть.

– Ты, Сундучок, – и все теперь вздыхает, – без меня пропадешь… А Сема, – продолжает, – это такая мандавошка… – и опять чуть ли не плачет, – потом, – говорит, – расскажу… – и, точно уже и не в силах продолжать разговор дальше, с отвращением бросает трубку.

2

Я вспоминаю Покровский бульвар и перемываю косточки нашей разлетевшейся подворотне.

Петушок, покамест его в тюрьме еще не зарезали, вымахал в ясноглазого гусара и, сдружившись с Семой, наладился с ним шастать на танцы. И Семе еще повезло, что его вместе с Петушком тоже не замели.

Колька Лахтиков пошел по стопам Башмака и сначала, как и старший брат, работал на Шарикоподшипнике. И в результате сел. Правда, уже не за ботинки. В обувном ботинки теперь парой не выставляются. А в одном башмаке далеко не уйдешь.

А Двор Иваныч – наоборот – недавно вышел и где-то за Серпуховом устроился в леспромхозе конюхом.

Родного забрали в армию, и после дембеля он уехал в Донбасс. Наверно, теперь шахтер. И сразу же представляется песня Высоцкого: « Сидели, пили вразнобой мадеру, старку, зверобой, и вдруг нас всех зовут в забой до одного… » И в результате, попав в «Штрафной батальон», « он вчера не вернулся из боя ».

Андрюша после армии как-то скукожился и сделался какой-то даже щуплый. А ведь такие были кулаки. Андрюша теперь сантехник, я его как-то встретил на ВДНХ. Когда расселяли из подвала, им дали в Марьиной Роще квартиру, и у Андрюши уже два года сыну.

А с Харулой после фестиваля я столкнулся на Охотном ряду. И сразу видно, что человек пошел на повышение. Был «щипачом», а теперь в таких диковинных штанах. А на кармане – английская надпись. И никаких пирожков голодающему тылу.

– Здорово, – улыбается, – братишка, – и похлопал меня по плечу. Наверно, уже и позабыл, что моя кликуха Сундук.3

Перед броском на Колыму в тоске по своей колыбели я намылился пройтись по памятным местам, где, если сочинить обо мне кантату, мной дышит каждый камень. Но вместо мемориальной доски – по мусорному баку расхаживает упитанная крыса, вместо колченогого бильярда с разодранным сукном и с исполняющим обязанности кия черенком обшарпанной швабры – размолоченные в щепки ящики, вместо сидяших на лавочках со спицами и с клубками шерсти на коленях в домаших шлепанцах и в мужских пиджаках рукодельниц-лифтерш – вырезанные ножом не совсем приличные выражения, а вместо оглушительного гвалта разносящегося аж до самой Хитровки трезвона трехколесных велосипедистов – окольцованная прутьями чахлых осин пропитанная пылью тишина.

С завоеванным трофеем в битве с поверженным очкариком Колька – в тюрьме, так и не сделавшийся главным тренером сборной СССР по футболу Анисим – в больнице, а вымахавший в стройного гренадера со спасительным квитком «вашей зелени» маленький Петушок – в сырой земле.

…И вдруг я увидел Бабона, он теперь для меня вроде Павлика Морозова: ведь, если разобраться, Бабон был моим самым первым товарищем.

(Мы только-только приехали из Венгрии, и мне еще идти в первый класс. Тетя Юля работает уборщицей в общественном туалете, и она к нам приходит мыть полы. И как-то раз пришла со своим тогда еще совсем сопливым сынишкой. И мама в знак солидарности угостила «бедного мальчика» «подушечкой» – такая фруктовая карамелька, – и мы с ним потом вместе ползали по паркету и играли в кубики. А потом папа в коридоре наклонился и вместе с сапожной щеткой не обнаружил своей любимой бархотки. И этот сопливый мальчик потом оказался Бабоном.)

Я думал, мы с Бабоном не то чтобы обнимемся, но уж, по крайней мере, протянем друг другу руки. И Бабон назовет меня Толей, и я, в свою очередь, узнаю его настоящее имя.С малиновым фингалом Бабон деловито прищуривается и идет мне навстречу. И все такой же, как и в детстве, озабоченный. Правда, в глазах уже совсем погас – тот, хотя и лениво-тупой, но по-своему лихорадочный – огонь. Какая-то водянистая труха.

Но все-таки меня узнал. И, двигая, как и тогда в садике Милютина, желваками, теперь уже не прошипел, а скорее даже просипел:

– Дай, сука, рубль!Правда, обыскивать уже не посмел.

Свинарка и пастух

Последние известия

Смахнув с подбородка оставшиеся после чаепития крошки халвы, папа вынимает из футляра очки и, усевшись в шезлонг, разворачивает газету.

И мама ему говорит:

– Повесь, Гриша, гамак, пускай Толюн отдохнет.

…Гамак висит между двумя соснами напротив напорного бака. Под баком душ, и, если нажать на кнопку, из душа польется вода.

Я раздеваюсь до плавок, и папа протягивает мне полотенце…

Вода, как и тридцать лет назад, поступает в бак из колодца. Перед колодцем – все то же самое позеленевшее от старости корыто и на траве несколькими слоями свернутое лежбище шланга. А если развернуть, то почти у забора можно дотянуться до кустов крыжовника. Возле площадки для крокета крыжовник все еще плодоносит, а сама площадка уже давно заросла, и за отсутствием отлученной от нашей семьи Дуняши (прослужив у мамы двадцать пять лет и возомнив себя нашей дальней родственницей, позарилась на московскую прописку) ее (площадку) теперь просто некому пропалывать; у крокета уже не хватает шариков, а шатающиеся черенки деревянных молотков с проржавевшими проволочными «мышеловками», за вычетом оставленного мной на Колыме кованого чемодана, купленного папой еще в 29-м году в Гавре, где-то в обшарпанных дебрях чердака свалены в кучу.

Зато клумба все так же ухожена, правда, теперь ее, вместо мамы, поливает моя сестра. И, как в далеком детстве, мама называет ее Наташенька.

В преддверии тихого часа Наташенька пошла купать на болото собачку. У собачки кудрявая грива и напоминающая оскал добродушного молодого человека выразительная морда, за сходство которой с древнегреческой скульптурой нашего любимца и баловня окрестили Бонифаций.

Наташенька еще не возвратилась с омовения, а сам купальщик уже успел вернуться в сад. Калитка еще на защелке, но у предусмотрительного ползуна под забором имеется своя тайная лазейка.

Сидящий на скамейке папа уже заранее принимает защитную стойку: сейчас Бонифаций, которого папа называет «сукин сын», устроит ему бледный вид. Но что самое характерное – только одному папе, хотя на скамейке рядом сидят и мама, и я. По уже сложившейся традиции вернувшийся с купания затейник бросается папу обнюхивать и тычется холодным носом в папины тапочки. Потом, упираясь всеми четырьмя лапами, точно стоящая на пьедестале игрушка, напористо распружинивается и, отряхиваясь и фыркая, окатывает папу целым фонтаном брызг. И не успевает еще папа опомниться, как тут же (подтверждая худшие папины опасения) вываливается в песке и с радостным лаем проделывает ту же самую операцию, заменяя при этом капли воды на разлетающиеся песчинки.