У птенцов подрастают крылья

— Да я и не спешу, — обиделся Толя, — я все уже осмотрел, все обдумал. У меня глаз наметан, не в первый раз за кисть берусь.

— И прекрасно, — ответил Николай Дмитриевич. — Ну, раз вы все уже рассмотрели и обдумали, тогда поделитесь с нами, что же вы решили писать.

— Я решил писать вот эти березки, осинки на переднем плане, а дальше речку и все, что там видно за нею, — луга, поля, леса…

— Так, так, — кивнул Николай Дмитриевич, — а вон правее, ту деревеньку, тоже включаете в пейзаж или нет?

— Если хотите, могу тоже включить, — охотно согласился Толя.

— А вы-то хотите или нет?

— Да я просто не думал об этом. Эти избушки ничего не прибавят и ничего не убавят. Я ведь хочу картину осени, а не деревни писать.

— Картину осени… — как бы в раздумье повторил Николай Дмитриевич. — Вот в этом-то и суть дела, как ее написать? — И, обращаясь уже ко всем нам, продолжал: — Вот Толя Латин хочет осень писать. Пусть попробует, может, и очень хорошо напишет. Сегодня мы все попробуем и посмотрим, у кого что получится. Сделаем, так сказать, смотр наших сил. Но, прежде чем браться за карандаш или краски, друзья мои, нужно внимательно всмотреться и вдуматься в то, что вы хотите отобразить на бумаге. Мало того, все это нужно прочувствовать, всей душой прочувствовать. Осмотритесь кругом, поглядите на эти березы, осины. Они уже голые, без листьев. А теперь вглядитесь в заречную даль, в пустые, давным-давно убранные поля, в это низкое хмурое небо… Я вот смотрю туда и знаете что вспоминаю? Некрасова. Помните?

Поздняя осень. Грачи улетели, Лес обнажился, поля опустели, Только не сжата полоска одна… Грустную думу наводит она.

Видите там эту избушку на краю деревни? Вся покосилась, вот-вот завалится, и крыша наполовину раскрыта. Вот вам некрасовский мотив поздней осени. Если решили писать именно его, постараться передать именно это настроение, тогда избушку-развалюху включить в картину обязательно нужно.

Но можно, конечно, и совсем иначе передать настроение поздней осени. Взгляните на эти серые клочкастые тучи, на голые вершины деревьев. Изобразите в картине только их, только вот эти оголенные, мечущиеся в порывах ветра почерневшие сучья, эти лохматые, несущиеся по небу обрывки туч, передайте в картине, что вам самому холодно, неприютно, тревожно на сердце… И вот вам мотив поздней осени. В картине нет ни избушки, ни полей, ни лесов, и люди не нарисованы. А человек все-таки там присутствует, есть ваше настроение, ваше переживание. Вот ведь что нужно передать в картине: не копию того, что вы видите, не точную фотографию, а ваше личное отношение ко всему этому.

— Вот, Толя, в чем дело-то, — обратился он к Латину. — Значит, можно и нарисовать, и не нарисовать те избушки. Только сказать, что они ничего не прибавят и не убавят к картине, никак нельзя. Они всю картину в корне изменят. Решите сначала ее внутренний, психологический сюжет, прочувствуйте его, а потом и пишите.

— Я уже прочувствовал, я решил, — уверенно ответил Толя. — Захвачу крайние избушки, буду писать некрасовскую позднюю осень. Можно начинать?

— Конечно, можно, — слегка улыбнувшись, ответил Николай Дмитриевич. — Ну, а вы что придумали? — обратился он к нам. — Вам какой сюжет больше по душе?

— По душе, по душе!.. — задумчиво ответил Лева. — По душе-то многое, только рисовать-то мы не умеем. Мало ли что я захочу изобразить, а что из этого получится?

— А я, Николай Дмитриевич, могу только человека рисовать, — подбежал к нам шустрый, веселый парнишка — Ваня Козин. (Мы прозвали его «Ваня Козлик» или просто «Козел».) — Только человека и умею! — повторил он.

— Человека? — недоверчиво переспросил учитель. — Ну, это совсем неплохо. Человека, пожалуй, труднее всего нарисовать.

— А что ж тут трудного? — весело ответил Козел. — Вот глядите. — Он достал лист бумаги, карандаш, в один миг нарисовал и подписал: «Точка, точка, запятая, минус рожица кривая, палки, палки, огуречик, вот и вышел человечек».

Все рассмеялись:

— Вот это художник!

— Да, такого нарисовать нетрудно, — охотно согласился Николай Дмитриевич, — но это все шутки, а я хочу говорить с вами серьезно.

— …Вы боитесь, что у вас из вашего рисования сразу ничего не получится, — вновь заговорил он, — но это опять-таки зависит от вас. Тема нашего сегодняшнего урока «Поздняя осень». Прежде всего — я же говорил и еще повторяю — не спешите браться за карандаш или краски, сначала научитесь видеть, вдуматься, вглядеться в то, что видите. Для первого раза и этого уже вполне будет достаточно. А кто захочет, пусть попробует свои силы, пусть попытается свое видение, свое настроение изобразить на бумаге, так сказать, поделиться им и с другими.

— Да я очень хочу поделиться, только не умею, не смогу нарисовать все, что вижу, что хочу передать, — с искренним огорчением сказал Лева.

— А все, что вы видите, рисовать необязательно, — ответил Николай Дмитриевич. — Я же говорю, что совсем не план этой местности рисовать нужно, а только передать ваше личное настроение, впечатление от всего виденного.

Он показал рукой на голый осиновый сучок. На нем уцелело только два совсем уже почерневших листочка.

— Нарисуйте один этот сучок и эти последние листья — разве все это не передаст ваше настроение, ощущение поздней осени?

— Верно, верно, — обрадовались ребята, — мы сейчас будем голые ветки и последние листья рисовать.

— А может, сами поищете какие-нибудь другие детали, другие, еще более выразительные мотивы? Давайте-ка разбредемся да походим немножко по ному лесу, подумаем, понаблюдаем, поищем…

Мы разошлись. Я побрел по тропинке вдоль опушки к речке. Вот родничок, из которого мы с Михалычем и Сережей пьем летом воду. Даже наши черпачки целы, в кустах лежат.

Я взглянул на родничок. На поверхности его глубокой чаши плавало несколько сухих листьев. «Вот и мотив, — подумал я, — только разве это нарисуешь?! Поверхность воды, и листья на ней… Конечно, ничего не получится».

Пошел дальше, спустился к самой речке. Камыши у берега совсем пожелтели, поникли. Внизу вокруг них серая пена, ее набило волной, и листья в воде, много-много опавших листьев. «Тоже мотив, но еще труднее. Ну что же, — подумал я, — ведь Николай Дмитриевич сам говорит, что необязательно рисовать: нужно прежде всего научиться видеть и прочувствовать то, что видишь, вот я это и делаю».

Обидно было только то, что когда я, глядя на увядшие камыши, стал стараться прочувствовать всю грусть этого мотива, никакой грусти совсем не получилось; и чем больше я старался, тем меньше грустил.

И вдруг мне вспомнился вечер на речке, когда мы с Михалычем ловили раков и он запел «Вечерний звон». Вот тогда я ничего не старался переживать, а мне сделалось очень грустно. Теперь же, наоборот, стараюсь изо всех сил переживать, а вот никак не получается. «Значит, я не художник по натуре, — подумал я с сожалением. — Ну, ничего не поделаешь». И я направился дальше искать сюжеты, всматриваться в них и пытаться их прочувствовать.

Вот старый гнилой пень, и на нем целая семейка опят. Все такие старые, совсем разбрюзгшие от дождей. Хороший мотив поздней осени. Но ведь тоже не нарисуешь: и пень, и опята… Конечно, ничего не получится.

И вдруг мне в голову пришла интересная мысль. Я вспомнил, как читал про белок в книге у Брема. Он пишет, что белки осенью срывают грибы и засовывают их в развилки между сучками, сушат на зиму. Я сорвал один опенок, засунул между сучками. Вот это здорово! И нарисовать не так уж трудно! А ну-ка попробую!