У птенцов подрастают крылья

Я сел на этот же старый пень и нарисовал карандашом голый сучок, а в развилке — висящий опенок. Получилось у меня совсем неплохо, даже очень похоже.

Я обрадовался, но тут же вспомнил про настроение, переживание. Чувствуется ли в рисунке мое переживание?

Да как же ему чувствоваться, когда никакого переживания нет. Откуда же его взять? «Ну, на «нет» и гуда нет, — решил я. — А гриб-то все-таки здорово нарисован, и сучок тоже! Шут с ним, с настроением, гораздо хуже, если бы и настроение, и переживание были бы, да сам гриб не получился. Научусь сначала грибы, сучки рисовать, а там, может, и до переживания доберемся».

Когда я вернулся на место, откуда мы разошлись, там уже были все ребята.

— А мы уже тебя искать решили, — сказал Лева, — думали, ты заблудился.

— Ну вот еще, — небрежно ответил я. — Мне этот лес как свои пять пальцев известен.

Стали показывать друг другу свои рисунки. Некоторые ребята совсем ничего не нарисовали, только искали мотивы и «переживали» их. Но большинство все-таки пыталось что-то изобразить. К сожалению, почти все нарисовали одно и то же: ветки деревьев и на них последние листья.

Кто-то из ребят очень хорошо нарисовал ветку орешника и на ней гроздь поспевших орехов. Нарисовал красками. Орехи получились здорово, темно-коричневые, а на одном из них черная точка, дырочка-червоточинка.

Николай Дмитриевич рисунок похвалил:

— Вот и осень, и настроение. Ведь создается настроение? — обратился он к нам.

— Очень даже, — быстро ответил Козел, — мне так и хочется разгрызть их и съесть.

Николай Дмитриевич только рукой махнул.

— Ну, а у вас самих-то что, покажите. Опять человечек?

— У меня ничего нет. Я подходящего сюжета не нашел.

Я подал Николаю Дмитриевичу свой рисунок. Учитель взглянул на него.

— Гриб на сучке? Да ведь так белки делают!

Я утвердительно кивнул.

— Но позвольте, как же так: в наших местах ведь никаких белок нет. Откуда же он взялся?

Я рассказал, что сам пристроил гриб на дерево, как это белки делают.

Николай Дмитриевич еще раз взглянул на рисунок и секунду подумал.

— Что ж, нарисовано правдиво, поверить можно. Только это уже не зарисовка с натуры, а, если хотите, комбинирование, доделка, ну, композиция, что ли. Можно, конечно, можно и самому что-то придумать или скомбинировать, только нужно ясно представить себе, ради чего вы это делаете. Ну, вот что вы хотели выразить своим рисунком?

Я не знал, что отвечать, и честно признался в этом.

— На пне опят не сумел нарисовать, а так, на конце сучка, куда проще, и ведь в природе так бывает…

— Бывает, — согласился Николай Дмитриевич, — только это не мотив осени, не лирическая зарисовка. Это, если хотите, зоологический рисунок. Да и то не совсем. Зоологический лучше всего с натуры рисовать. Так и точнее, и всегда убедительнее получится.

В общем, мой рисунок не очень понравился, да я и раньше знал: не получится из меня художник. Раз переживать не умею, какое уж там художество!

— Ну, а у вас что? — обратился Николай Дмитриевич к Леве, который стоял в сторонке и держал в руках лист бумаги.

— У меня, Николай Дмитриевич, не получилось, — застеснявшись, ответил Лева, — я тоже сфантазировал, да не вышло.

— А все-таки покажите, покажите-ка!

— Да нет, не вышло. — Лева сконфуженно протянул учителю свой лист.

Я тоже взглянул на него.

На бумаге черным карандашом был нарисован ствол дерева, какая-то горбатая кривуля и наверху, на горбе, птица. Не разберешь какая: то ли дрозд, то ли скворец. Длинноносая, вся взлохмаченная, будто ее потрепал кто. Нарисовано очень плохо, совсем неумело, куда хуже моего гриба.

Я с внутренним торжеством еще раз взглянул на рисунок и сам удивился: а ведь он мне чем-то нравится. Плохой, неумелый, а все-таки нравится.

Николай Дмитриевич, добродушно улыбаясь, внимательно разглядывал черную кривулю и неправдоподобную птицу на ней.

— Любопытно, даже очень любопытно, — сказал он наконец. — Вы нашли в лесу эту кривулю или придумали? — спросил он у Левы.

— Нашел, — смущенно ответил тот. — Нашел, вон она, у самой опушки, только непохоже получилась.

— А птицу?

— Птицу я придумал, — совсем смутился Лева.

— А почему придумали? — допытывался Николам Дмитриевич. — Вот расскажите нам, почему именно птицу, и такую носатую, взъерошенную?

— Ну, потому, что птицы осенью улетают, на юг улетают, — краснея, начал рассказывать Лева. — А эта не улетела, ну, больна, что ли. Не улетела. Ей ветер перья треплет. Я дрозда хотел нарисовать. В прошлом году у нас в саду замерзшего дрозда нашел… И вспомнил…

— Вот, вот! — торжествующе воскликнул Николай Дмитриевич. — Вот это настроение осени! Улетают птицы. Последнее прости. А этот лететь не может. Ветер перья треплет… Это настроение, это именно то, что нужно пытаться отобразить на бумаге. Рисунок, правда, еще не очень умелый, зато есть другое, самое главное — есть настроение, мысль, чувство…

Лева так покраснел, что даже сам это, верно, почувствовал. Он забрал свой рисунок и тихонько отошел с ним в сторонку.

— Ну, а вы, Толя, закончили? — спросил Николай Дмитриевич у Латина, который сидел в сторонке и, не отрываясь, работал над большущим листом.

Когда кто-нибудь из ребят подходил, чтобы взглянуть на его работу, Толя закрывал ее собою и гнал прочь непрошеного гостя.

— Закончу, тогда посмотришь, а незаконченную вещь я не люблю показывать.

— Нужно кончать, пора домой, — сказал ему Николай Дмитриевич.

— Сейчас, сейчас, последние мазки, и все в порядке.

Мы начали потихоньку собирать наше имущество: краски, кисти, карандаши…

— Готово! — раздался торжествующий голос Толи. — Теперь можете смотреть! — Он снял с треножника свой картон и показал нам.