Убежище, или Повесть иных времен

террасу. Обрадованный этим знаком расположения, он развлекал меня

приятными и забавными шутками. Ах, есть ли на свете более мучительное

чувство, чем то, что испытывают благородные сердца, когда волею судьбы

вынуждены ранить друг друга? Я размыкала губы, правдивая речь готова была

сорваться с них, но лишь когда сам он ласково призвал меня дополнить

словами столь выразительные взгляды и поверить ему те чувства, что я пытаюсь

утаить, я наконец заговорила:

— Увы, сэр Филипп! Я вынуждена сказать вам, что ваши достоинства и

ваша привязанность, волею обстоятельств, стали моим единственным

несчастьем.

— Что говорите вы, сударыня? — воскликнул он. — Возможно ли это?

— Это — мучительная правда, высказать которую меня заставляет лишь

глубочайшее уважение к вам. Я сознаю все могущество Елизаветы, но,

уверяю вас, я не принадлежу к тем, кто способен ей подчиниться.

— Ей подчиниться? — переспросил он. — Неужели прелестная Матильда так

мало знает меня, что может вообразить, будто я согласился бы счастьем ее

руки быть обязанным королевскому повелению? Нет, сударыня, на таких

условиях Сидней, с гордостью могу сказать вам, не принял бы даже эту

прекрасную руку. Пока моя страсть была лишь моим несчастьем, я считал себя

вправе свободно отдаваться ей, но с той минуты, как она становится

несчастьем для вас, гордость, честь, чувства повелевают ей навсегда умолкнуть. И все

же, — добавил он голосом, проникающим в душу, — сердце мое хранит

надежду узнать, какой злой рок наносит ему эту рану.

— Любовью, которую вы ко мне питаете, честью, которая руководит вами

в отношениях со всеми людьми, — воскликнула я, сжимая его руку, —

заклинаю вас не пытаться проникнуть в тайну, открыть которую я вам не вправе...

Будь я...

— Будь вы... Ах, прелестная, великодушная, чистосердечная Матильда,

нет, я ни за что не стану допытываться о том, что вы считаете необходимым

хранить в тайне. Если суровая судьба лишает мои юные годы единственной

радости и надежды... И все же, быть может, время?.. Я не заметил бы и

прихода старости, если бы вы только позволили мне хоть немного надеяться.

— Почему, почему, — горестно восклицала я, обливаясь слезами, — лишена

я права довериться вполне сердцу столь благородному! Но поверьте, сэр

Филипп, никакое время не сможет соединить нас иными узами, чем узы

взаимного уважения, а они с каждым днем будут становиться все крепче.

— Мне кажется, я понимаю вас, — сказал он, глядя мне в глаза с печалью и

твердостью. — Как могу я допустить, чтобы на вас обрушился необузданный

гнев королевы? Нет, если уж я никогда... если одно только уважение может

связывать нас... — Он умолк и, опустившись на колени, поцеловал одну за

другой мои руки, словно прощаясь со мной навсегда. — Когда мы свидимся вновь,

я... хотя сердце мое разрывается при этой мысли — когда мы свидимся вновь,

я смогу считать себя достойным вашего уважения.

Он поднялся с колен и, оставив меня, направился к ожидавшей его барке с

видом печальным и нерешительным, то и дело оборачиваясь, будто готов был

в любой миг вернуться и отречься от своего решения. Когда барка, унося его,

легко заскользила по воде к Лондону, я дала волю слезам, которые до тех

пор сдерживала огромными усилиями.

Следующий вечер лорд Лейстер обещал провести у нас. Он приехал в

довольном расположении духа, которое я не могла не разделить, хотя и не

знала, чем оно вызвано.

— Как полагаться на постоянство влюбленных, — сказал с веселой

улыбкой, — если даже чары моей Матильды не помогли ей сохранить

привязанность моего племянника? Он испросил у королевы согласие на брак с мисс

Уолсингем. Вам известно о ее любви к нему, но его внезапная взаимность

поражает всех, кто знает их обоих. Елизавета назвала это дурацкой причудой,

но она не хочет оскорбить сэра Фрэнсиса, отказав в своем согласии, и, хоть ей

не по душе этот брак, свадьба состоится через несколько дней, а моя

Матильда приглашена присутствовать при торжестве своей соперницы.

«О нет, — могла бы ответить ему, если бы его ревность не научила меня

осторожности. — У твоей Матильды свой повод для торжества». Увы, лишь

теперь мне стали понятны прощальные слова Сиднея. Слезы переполняли мое

сердце. В них смешались все мыслимые чувства, кроме любви, и были они

так сильны, переплелись так неразличимо, что я сама не понимала, не

участвует ли любовь в высоком торжестве этой минуты.

Мой супруг настойчиво побуждал меня вернуться ко двору еще до

свадебных торжеств и даже сообщил там о моем предстоящем возвращении — это я

поняла из коротенькой приписки к официальному приглашению, посланному

мне и леди Арундел. «Ах, сударыня, — написал сэр Филипп в

постскриптуме, — правда ли, что вы вернетесь еще до того, как совершится мое

жертвоприношение?»

— Нет, не вернусь, — вздохнула я, прочитав записку. — Далее этой черты

супружеские обязательства не простираются и человеческая природа вновь

обретает свои права.

* * *

Страх, что отлучки лорда Лейстера вновь привлекут назойливое внимание

его недругов, победил наконец мое нежелание возвращаться ко двору. Я

видела, как, пренебрегая опасностью, он все чаще бывал склонен потворствовать

своим желаниям. Поначалу он решался уделять мне и леди Арундел лишь

несколько вечерних часов, спустя некоторое время он стал приезжать позже и

оставаться на ночлег, потом, ссылаясь на опасение скомпрометировать таким

образом одну из нас, стал проводить с нами целые дни. «О Лейстер, — часто