Убежище, или Повесть иных времен

по домам, я была переправлена на берег, посажена в крытые носилки, и рабы

Мортимера понесли их на плантацию. Праздные зеваки, которых

любопытство собрало вокруг носилок, не обращали внимания на мои мольбы,

разглядывая меня с холодной наглостью. Они обменивались замечаниями на

непонятном мне языке, и я видела ясно, что моего языка они понимать не желают. С

опозданием я поняла, что, явившись перед ними без вуали, я, вероятно,

позволила им ложно судить о своей нравственности.

Робкая от природы и угнетенная несчастьем, я утратила всякую

способность бороться с судьбой и, лишь вознося мольбы Всевышнему, ожидала ее

горестного завершения. Я убедилась, что Мортимер не без основания

похвалялся своим могуществом: с безграничной наглостью он теперь требовал

моей руки, напоминая мне, что здесь он полновластный хозяин, и вокруг я не

видела никого, кто бы осмелился перечить ему. Он имел бесстыдство

насмехаться над моим горем, которое сам причинил, и даже кощунственно

оскорблять хладные останки моего возлюбленного мужа, на чьи права готов был

посягнуть в любую минуту. Воображение мое давно иссякло в поисках средства

спасения. Бегство было невозможно в стране, где я не знала ни дорог, ни

нравов местных жителей, где не надеялась встретить человека, который пожелал

бы и смог защитить меня.

Из испанской прислуги Мортимера многих мне не дозволено было

увидеть, те же, что были ко мне допущены, оказались надменны, замкнуты и

молчаливы. Вскоре я узнала, что, раболепно исполняя волю хозяина, они

тешили свою гордость тем, что безжалостно помыкали рабами, которые,

будучи боязливы по природе и запуганы жестоким обращением, казалось, давно

утратили желание всех иных благ, кроме блага существования.

Ни слезы, ни вздохи, ни отказы не могли более отвратить или хотя бы

отдалить ужасное событие. Мне было дозволено лишь несколько часов побыть

в одиночестве, чтобы свыкнуться с мыслью о предстоящей церемонии.

Убаюкав и прижав к измученной груди свое улыбающееся дитя, обессилев равно от

горя и молитв, я уснула. Во сне я видела себя в том же положении, в каком

оставалась наяву, — на земле, подле гроба лорда Лейстера. Вдруг я заметила,

что крышка гроба открыта. Я вскочила в нетерпеливом желании увидеть

избранника моего сердца. И я еще раз увидела его, хотя и обвитого

могильными одеждами; еще раз увидела, как румянец жизни окрашивает

мужественное лицо; еще раз эти прекрасные глаза, взгляд которых всегда дарил мне

радость, озарили меня своим сиянием. Объятая изумлением и восторгом, я

пыталась заговорить — и не могла. Протянув к нему свое новорожденное дитя,

свою Марию, я увидела (о, блаженная, хотя и обманчивая, радость!), как

сомкнулось вокруг нее кольцо отцовских рук. Восторг этой минуты оказался

для меня непосильным: непроницаемая тьма заволокла взор, звуки неземной

музыки заглушили все мои чувства. Однако, мгновенно придя в себя, я

посмотрела вверх. Увы, лорд Лейстер возносился ввысь, держа в объятиях дочь.

Мучительный крик вырвался у меня, я молила вернуть мне дитя и, протянув

руку, ухватила край покрывала. Оно обрушилось с таким грохотом, точно

наступил конец света, и придавило меня к земле безмерной тяжестью. В этот

миг я проснулась. Сердце мое было объято страхом. «Это всего лишь сон, —

сказала я себе, — но такой сон, сравниться с которым может лишь ужас

приближающейся минуты».

Едва я успела собраться с мыслями, как в комнату вошел Мортимер в

сопровождении капеллана и слуг. Пока слуги убирали комнату с католической

пышностью, я призвала себе на помощь остатки мужества и обратилась к

священнику, готовившемуся совершить обряд, который стал бы насмешкой над

исповедуемой им религией.

— Именем того грозного Бога, служению которому вы себя посвятили,

выслушайте меня! — вскричала я, упав к его ногам. — И пусть по милосердию

своему Он запечатлит в сердце вашем мой горестный протест! После того,

как по жестокому умыслу я сделалась вдовой и жертвой предательства,

ничто на земле не может дать мне счастья, но вы, вы один можете сделать меня

непоправимо несчастной. Всемогущий Господь дал мне силы перенести эти

злодеяния (и мне ли судить о Его конечном замысле), но если они

довершаются попранием всех законов религии и морали и это зовется браком, и вы как

служитель Бога кощунственно дерзаете осуществить этот обряд, то вот, я

стою перед вами — покорная несчастию, без надежды и защиты, жертва

своего долга! Но, молю вас, выслушайте мое последнее слово. Никаким

обстоятельствам не изменить и не согнуть мою волю: обретя власть надо мной, этот

погибший человек сможет сделать меня кем угодно, но не своей женой —

против этого имени всегда будет восставать моя душа, от него я буду отрекаться

до последнего вздоха.

— Несчастное заблудшее создание, — ответил по-французски презренный

служитель церкви, — если бы совесть повелевала мне возражать против этого

брака, я сделал бы это по иным причинам, чем те, которые приводишь ты.

Твое упорство в ереси внушает ужас, и если бы я не надеялся на то, что время

и заботы более достойного мужа искоренят твое греховное заблуждение, то

не решился бы сочетать тебя браком с сыном Святой Церкви.

— Покоритесь своей судьбе раз и навсегда, — повелительным тоном

произнес Мортимер. — И чтобы положить конец вашим надеждам на

заступничество Церкви, откровенно признаюсь вам, что именно она отдала вас в мою

власть.

В безмолвном изумлении я воздела руки и возвела взор к небесам.

— Не надейтесь, прелестная кузина, — продолжал он с насмешливой