Убийца-юморист

– Я знаю, знаю, кто это про меня сказал!
– заявила она со злорадным торжеством.
– Это Софка, рыжая Софка, его прихихешка, на которую он сменил меня и моих детей! Только она могла лить на меня прилюдно подобную грязь! Это ничтожество! Это, по сути, проститутка! Это гадина с куриными мозгами! Абсолютно без образования! Абсолютно невоспитанная! И он, дворянин, польстился! И она отплатила ему! Отплатила! Изменяла налево и направо! Так ему и надо! Вы, девушка, думаете, что я очень злая?
– Она смотрела на меня с горделивым вызовом.
– Это потому вы можете так думать, что не знаете, что такое измена! Вас Бог миловал! Я ведь, признаюсь, когда Владимир ушел от меня, такой весь родной, привычный, чуть с ума не сошла! Я же ему во всем помогала! Я же его рукописи перепечатывала сама в первые годы...

И тут вот я влезла с вопросом, от которого в моем деле многое зависело, тогда влезла, когда она вся в возбуждении и вряд ли способна следить за собой. Вот что я спросила:

– А что, Владимир Сергеевич все свои вещи от руки писал?

– Первые самые - от руки. Потом на машинке... Я уже с машинки перепечатывала, - сказала второпях Клавдия Ивановна и тут-то споткнулась, и тут капельку помедлила, но все-таки собралась с духом и расставила все по местам, как хотела:

– Он и от руки писал... и на машинке печатал... Как ему хотелось, так и поступал. Но, - она быстро прошла к двери и, вроде, собралась уйти, но остановилась и переметнулась к другой теме, ломая пальцы в кольцах:

– Я об измене! Мы же об измене! Я вам со всей откровенностью! Это было так тяжело для сердца! ,Я уже не молоденькая, принялась бежать, бежать... Лишь бы бежать! По улицам, переулкам... Сердце в груди билось невыносимо! Меня же он предал! Растоптал! Как я себя чувствовала в те минуты? Положим, вроде старых тапочек, которые сносились и их пора выбросить на помойку... Не приведи Бог кому-то ещё испытать такое! Хотя "это" происходит на земном шаре, вероятно, каждую минуту, если не чаще... Он ушел, а я осталась. Оплеванная с головы до ног. Как стояла посреди комнаты столб столбом, - так и продолжала стоять. Только рука мелко-мелко дрожала, когда попыталась дотронуться до губ... Да ведь и губы дрожали тоже... Вся дрожала, вся, словно очутилась на юру, на семи ветрах... Не было мне места в этом мире, нет! Девушки, женщины и дамы, те, кого ещё ни разу не бросали, знайте наперед: тотчас потеряете необходимость умываться, чистить зубы, причесываться, есть, пить, идти на работу, потом с работы... И некоторые, как известно, в таком вот смутно, полубредовом состоянии бодро вскакивают на подоконник и прыгают вниз... Понять можно: жестоко уязвленная женская гордость требует реванша - он ведь, её погубитель, теперь все равно как бы услышал последнее, ответное, беспощадное слово, которое, - вот тебе! Вот! осталось за ней. Она словно бы разом убила и свою мучительную боль оскорбленной, униженной души и его право уйти от нее, не оглядываясь. Может быть, и я что-то сотворила бы такое-эдакое, но - дети, дети... Сердцу и сейчас больно! Так больно!

Наверное, мне следовало сострадать этой внезапно и словно напропалую разоткровенничавшейся женщине. Но... мешал сам перебор этих самых слов и вся эта оголтелая страдательность, связанная с очень-очень далекими днями...

То ест я не спешила верить этой униженной, благополучной в общем-то даме. То ест почему-то сомневалась я в остроте её нынешней боли в связи с давно прошедшими страстями... Я видела женщин, почти сошедших с ума от мучений, - они уж точно не находили себе места и не взбивали столь пышно и эффектно седые волосы, не "рисовали" себе бровки-губки, не румянили щечки...

И не случайно этот поток слов, похожий на сверхдоверительность, напомнил мне Ирину Аксельрод... Та тоже, теперь я была убеждена в этом, использовала слова, слова... для маскировки истинных своих чувств, мыслей, поступков... Чтобы только скрыть самое главное - свою любовную связь с молодым поэтом-привратником Андреем и... кое-что похуже, кое-что пострашнее...

– Значит, Клавдия Ивановна, - сказала я как бы ни с того, ни с сего и, вроде, между прочим, - Владимир Сергеевич мешал вам стуком своей машинки? Он же при вас столько всего издал!

– Да нет, - вырвалось у моей собеседницы. Но следом, но с усердием и повышенным тоном диктующей диктант:

– Конечно, разумеется, мешал! Очень мешал! Стучал и стучал! Но... с чего мы начали?

– С Софьи Марковны, которая...

– Да, да! С нее! И будто бы на кладбище кто-то сказал, будто бы я там хихикнула! Сомнений нет - это могла придумать про меня только эта рыжая бесстыжая Софка! Не желаю больше о ней! Нельзя зло держать. Зло разлагает. Отсюда головные боли, гипертония... Пройдемте...

Я прошла следом за ней в спальню, где царствовали три вещи эпохи догорбачевских "перестроек": деревянная широкая кровать, накрытая розовым плотным китайским шелком в цветущих яблоневых ветках, трехстворчатый шкаф с зеркалом и старинный дамский стол с лампой под розовым сборчатым абажуром.

Но не это хотела мне показать взвинченная первая жена-вдова выдающегося писателя В.С. Михайлова, а угол, где висели иконы и иконки, где, не шевелясь, горел факелок из синей круглой лампадки, подвешенной на золоченых цепях.

– Видите?
– Клавдия Ивановна истово трижды перекрестилась.
– Я верующая! Я верю в Страшный Суд! Как же я могла на могиле пуст бывшего, но собственного мужа, хихикать? Мне стоило бы проучить эту Софку... Давно стоило. Но я смирюсь. Я же христианка. Я чту Библию. В ней же сказано: "Не говори: "как он поступил со мною, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его".

И ещё один вопрос был припасен у меня для притихшей в благочестии Клавдии Ивановны, который она вряд ли ждала...

– Клавдия Ивановна, а что вы думаете, - я подождала, когда она кончит креститься и повернется просветленным лицом ко мне, - что вы думаете об истории с листком...

– Каким листком?

– Ну с тем, на котором были фамилии трех писателей... Его кто-то несколько раз приклеивал к кресту на могиле Владимира Сергеевича...

– Ах, это!
– она жестко поджала губы.
– Что я могу думать? Что? Настоящая подлость, низость, если не проявление шизофрении. Мне говорили... Я не поверила. Но... Не хочется верить, что человек может пасть так низко. Вот вам и хваленая демократия...

Решительным шагом человека, который точно знает цель, она направилась вон из спальни. Я - за ней, отнюдь не обрывая нить разговора:

– Вы совсем против демократии?

– Голубушка!
– старая женщина уж точно презирала меня в эту минуту исключительно.
– Какая демократия! Как были в прежние временя кланы, команды из самых сильных, волевых, целеустремленных, так и остались. Только в прежние времена откровенных бандитов, грабителей не было наверху. Биографии просеивались сквозь сито. А сейчас любой мерзавец при деньгах может занять высокий пост. Любой наглец может ошельмовать честного человека! Я поэтому не жалую газетчиков. И вас должна предупредить: не позволю никаких наветов на Владимира Сергеевича. Как бы я к нему лично не относилась... Но мои дети и внуки носят его фамилию. Ради них я никогда не скажу про Михайлова то, что... Никогда. Хотя, признаюсь, если бы захотела, то... нашла бы что сказать про него...

– Что-то очень страшное знаете про Владимира Сергеевича?
– вкрадчиво, улыбчиво позволила я себе пошутить. А вдруг...
– Например, он в юности съедал за обедом по целому младенцу... Жуткая картинка!

Женщина лукаво прищурилась:

– А хотя бы и страшненькое. Но оно со мной и умрет. Хотя, - она повертела белую пуговичку на кофточке, - если бы я не была ограничена потребностями семьи... если бы честь моих детей и внуков не пострадала - я бы давно написала и выпустила такие мемуары, что новая его жена-вдова... забыла б, как к его могиле ходить и болтать про святую любовь к святому человеку. Господи!
– она истово перекрестилась.
– Прости меня и отгони соблазн расплаты! Но, признаюсь, - она смотрела на меня почти привязчиво, признаюсь, с самого первого дня, как он нас бросил, хотела написать мемуары не мемуары, а что-то вроде... Чтоб сокрушить его счастье с этой наглой Софкой из Жмеринки! Но дети... И, все-таки, он ушел из квартиры и ничего не взял, все нам оставил.