Убийство на Аппиевой дороге

– Что ж, давайте привлечём Тита Анния Милона к суду. Да, вы не ослышались. Не судьи из сенаторов и высших должностных лиц – вы, народ, граждане Рима, будете судить Тита Анния Милона здесь и сейчас, ибо вы больше всего пострадали от беспорядков последних дней. Я взываю к вам и полагаюсь на ваше суждение, потому что пришёл сюда не восхвалять Милона, а судить. И если вы сочтёте его убийцей, замышляющим новые убийства – изгоните его, и пусть зловещий слух станет правдой. Изгоните Милона из города, который он любит всем сердцем – и пусть живёт остаток дней своих в глуши среди варваров!

При этих его словах раздались протестующие выкрики, почти тотчас же слившиеся в единый негодующий хор. Целий явно не пожалел денег, подмазывая присутствующих – недаром же одним из первых голос подал наш недавний собеседник красильщик. Впрочем, важный господин, который показался мне банкиром, тоже кричал, не жалея голоса, да ещё жестами приказывал своим рабам, чтобы и они не молчали. Ведь не могли же такого явно состоятельного человека подкупить суммой в какие-то пятьдесят сестерциев?

Изобразив на лице полнейшее смятение, Целий поднял руку, призывая к тишине.

– Сограждане! Я понимаю ваши чувства. Вы любите Милона так же, как Милон любит наш город. И всё же мы должны призвать его к ответу и быть беспристрастными в своём решении. Сейчас не время давать волю чувствам. Я прошу вас сдержать своё одобрение и негодование. Это не предвыборный митинг, а народное собрание, созванное в час бедствия; разбирательство происшествия, которое ввергло наш город в смуту. О том, что произойдёт здесь и сейчас, будут говорить на всех семи холмах и далеко за стенами Рима. Те, кто не могут сегодня быть здесь, малые и великие равно, узнают о вашем суждении. Помните об этом!

– Думаешь, он намекает на Помпея? – шепнул Эко мне на ухо.

Целий шагнул в сторону.

– Милон, выйди к народу!

Милон не заставил себя ждать. Он шагнул вперёд совершенно так, как сказал о нём в своей речи Целий – гордо, с высоко поднятой головой. Ни малейших признаков подавленности, удручённости, чувства вины - ни поникших плеч, ни бегающего взгляда. Я заметил, что на нём другая тога, не та, в которой я видел его в доме Целия; причём складки расположены таким образом, чтобы придать его приземистой фигуре как можно больше достоинства. Борода была аккуратно подстрижена, и подбородок, обычно скрытый в её тени, казался таким белым, что у меня мелькнула мысль, уж не воспользовался ли Милон пудрой своей жены.

Принято, чтобы являясь на суд, обвиняемый стремился придать себе как можно более смиренный вид – носил самую скромную, лучше явно поношенную тогу; ходил старческой, шаркающей походкой; чтобы нечёсаные волосы были всклокочены, а давно нестриженная борода клочковатой. Судьи ждут, что своим несчастным видом обвиняемый попытается пробудить в них сочувствие. Милон явно не считал нужным пускаться на подобные уловки. Он походил не на обвиняемого, которому предстоит оправдываться, а на кандидата, ведущего предвыборную кампанию. Явиться в таком виде на суд – пусть даже самозваный, не имеющий юридической силы – было открытым вызовом. Такое поведение пришлось по душе собравшимся. Вопреки недавним увещеваниям Целия, толпа разразилась приветственными криками.

Придав лицу суровое выражение, Целий поднял руку, требуя тишины.

– Граждане, должен ли я напомнить вам, ради чего мы собрались? Дадим же Титу Аннию Милону возможность объяснить свои действия.

Он отошёл к самому краю платформы, чтобы дать Милону как можно больше пространства, ибо Милон принадлежал к той ораторской школе, которая использует оживлённую жестикуляцию. Как оратор он во многом был полной противоположностью Целию. Его коронным номером была не тонкая острота, смысл которой раскрывался лишь позднее в речи; и не изящная недосказанность, прикрывающая разящее, как кинжал, обвинение – Милон представлял направление, которое Цицерон как-то в шутку назвал стилем молотка и ярма: «Сначала вбиваешь слова молотком, как гвозди, а потом впрягаешь метафоры в ярмо и гонишь на рынок».

Но не любому дано быть Цицероном или Целием; каждый оратор должен найти свой стиль. Милон избрал свои стилем серьёзное упорство, граничащее с тупым пренебрежением к любым помехам. Такая манера подходила ему как нельзя лучше. В то утро, расхаживая по платформе, сопровождая свою речь энергичными взмахами руки, он производил впечатление искренности и прямоты, доходящей до бесцеремонности; хотя я прекрасно знал, что каждый жест и каждое слово были тщательно выбраны и многократно отрепетированы в кабинете Цицерона.

– Сограждане! Мой друг Марк Целий совершенно прав: с угрожающим нашему городу безумием будет покончено не прежде, чем станут известны настоящие обстоятельства убийства Публия Клодия. Не знаю, что вы слышали о том, как он погиб – могу лишь представить чудовищные измышления и гнусную клевету, направленную против меня и моих верных слуг, рисковавших жизнью для того, чтобы меня спасти. И я не их тех, кто умеет произносить длинные витиеватые речи. Моя речь будет короткой. Скажу лишь то, что знаю сам.

– Девять дней назад я выехал из Рима и направился по Аппиевой дороге в свой родной город Ланувиум. Возможно, вы слышали, что там я занимаю должность – в прошлом году мои земляки выбрали меня своим «диктатором» - так у нас называется глава городского управления. Должность не требует постоянного присутствия в городе; но всё же время от времени мне приходится туда ездить. В тот раз я должен был объявить, какая из жриц возглавит традиционные празднества в честь Юноны, которые состоятся в следующем месяце. Юнона издавна считается покровительницей нашего города, традиция празднования восходит к тем временам, когда Ланувиум ещё не был завоёван Римом, и праздник этот – самое важное событие года. Обычно приглашают римских консулов, и я собирался приехать через месяц на праздник в родном городе именно в этом качестве – ведь к тому времени выборы состоялись бы, и я уже был бы консулом!

Последние слова были встречены восторженным рёвом. Милон самодовольно улыбнулся и вздёрнул подбородок.

– С утра я был на заседании сената, которое закончилось около четвёртого часа дня. Затем вернулся домой, чтобы переодеться для поездки. Моя жена ехала со мной. Я хотел выехать сразу же: до Ланувиума восемнадцать миль, и если выехать пораньше, то можно без особой спешки добраться к вечеру. Но со всеми приготовлениями моей жены в последнюю минуту – знаете, как это обычно бывает с жёнами – мы тронулись в путь, когда уже давно перевалило за полдень. По настоянию моей жены мы ехали в открытом экипаже, закутавшись в зимние плащи. Я предпочёл бы отправиться налегке, но жена пожелала взять с собою горничных и мальчишек-прислужников, так что у нас была многочисленная свита.

– Как все вы знаете, Аппиева дорога идёт на юг, прямая как полёт стрелы и плоская, как стол, до самой горы Альба. Лишь тогда дорога начинает идти на подъём, и начинаются повороты. Там есть несколько богатых вилл. В лесу, недалеко от дороги, находится вилла Помпея. Чуть дальше – вилла Клодия. Мне следовало бы помнить об этом и быть осторожнее.

– Клодий, наверно, знал, что в тот день я поеду в Ланувиум – да я и не делал из этого секрета; и знал, что со мной будет жена, а с женой слуги и служанки, так что передвигаться мы будем медленно. Мне рассказывали, как несколькими днями ранее Клодий публично заявлял, что убьёт меня, и очень скоро. «Мы не сумеем лишить Милона консульства, но мы можем лишить его жизни», - вот его слова. В тот день он собирался исполнить свою угрозу – в безлюдном заброшенном месте на Аппиевой дороге.