Ученик колдуньи

— Тут его нет, — заключила Ципрея, шаря по столешнице. — И в ящиках, чую, нет. Вот незадача. Неужели на себя нацепила? Это что же получается, из-за ее дурости целый мир погрязнет в хаосе? Вот бестолочь!

И, блеснув витиеватым ругательством, она зашаркала к двери. У порога остановилась.

— Нет здесь никакого договора, — неожиданно заявила бабка. — Глупый дракон ничего не подписывал и душу свою не продавал. Заколдованная раковина на его шее — вот чем мерзавка его пленила. Привязала к себе крепче любых печатей и кровавых подписей и помыкает, как хочет. Сними оперкулум и разбей. Это известковая крышечка брюхоногого моллюска, ее любой булыжник в труху измельчит. Только колдовство тоже нужно распутать, а это не каждому под силу. Твоих-то сил хватит?

Так это что же получается, старуха знала, что Гвендолин прячется под столом? И что разыскивает договор Айхе? И мысли ее читала?

— Тут мне больше делать нечего, — подвела итог Цирцея.

— Стойте! Подождите! — закричала Гвендолин, вскакивая с колен. — Скажите только, он еще жив?

Однако колдунья словно растворилась в воздухе.

— Поторопись, — прошелестело в пустом кабинете ее прощальное напутствие.

Выдохнув от облегчения, Гвендолин наконец вспомнила о крысятах. Снова полезла под стол за ключами, подобрала под размер замочков и принялась поспешно отпирать клетки одну за другой. Зверюшки горохом посыпались на пол и кинулись врассыпную.

— Бегите, бегите, — поторапливала Гвендолин. — Да смотрите, не попадайтесь больше.

Теперь в кабинете Кагайи, если верить призрачной бабке, ее ничто не держало. На всякий случай она подергала за ручки ящиков стола — разумеется, заперты! А замочные скважины и вовсе отсутствовали. Очевидно, ящики запирались колдовством — осторожная ведьма доверяла лишь собственным чарам. И не выяснишь, лукавила ее сестра или нет. У Гвендолин не оставалось выбора, кроме как принять старухины слова на веру и пуститься в обратный путь.

«Разбей амулет», — велела Цирцея. Как будто вырваться на арену и отвоевать Айхе у морской гадюки — плевое дело, проще, чем отобрать соску у младенца.

— Горазда бабка советы давать, — ворчала Гвендолин, сбегая по винтовой лестнице. — Взяла бы да поднапряглась, раз самая умная. Уж ей-то вызволить дракона не стоило бы ни грамма усилий! Сама же, кстати, и натравила на него Аргуса, а теперь великодушной прикидывается. Может, зря я ее послушала?

Чувствуя, как тает едва окрепшая надежда, Гвендолин прогнала пессимистичные мысли. От них опускались руки и охватывало смертельное уныние, а следовало не раскисать. Следовало, наоборот, собрать волю в кулак. И поверить: в драконью выносливость Айхе, в каплю удачи, в крупицу добра, способную перевесить переполненную чашу чужой злобы. В зов собственного сердца, которое хоть и изболелось, истерзалось из-за мальчишки, но все же чувствовало: он жив. Сердце не обманешь.

Гвендолин провела в замке не больше получаса, а между тем, площадь перед крыльцом пугающе изменилась. Пустынные кленовые аллеи окутала серая хмарь, словно бог теней добрался и досюда. Насыщенный тревожными предгрозовыми запахами ветер полоскал листву деревьев и закрывал солнце клочками туч, расцвеченных в жутковатые багровые тона.

Гвендолин поежилась. С детства боялась непредсказуемых летних гроз, частенько перерождавшихся в ураганы и чреватых разрушительными последствиями, и предпочитала не высовывать носа на улицу. Но сейчас ее не остановили ни молнии, ни грядущий ливень. Спотыкаясь от бессилия, она бежала между каналами с потемневшей, покрытой рябью водой, мимо часовен и возмущенных ветром садов. Привычный страх тугим клубком свился в желудке и то и дело прокатывался по телу волнами озноба.

Невзирая на тучи, окончательно слизнувшие с небосвода солнце, в замок никто не возвращался: ни гости, ни прислуга. Задыхаясь от бега, Гвендолин приближалась к месту сражения в полном одиночестве. Ветер уже доносил до нее шум голосов, слившихся в сплошной гомон. Это хорошо, хорошо, твердила она себе; это значило, что битва до сих пор продолжалась.

Дотащившись до верхней террасы амфитеатра, она в изнеможении рухнула на колени.

На трибунах царило небывалое возбуждение. Растеряв последние капли фальшивого достоинства и самообладания, божества, духи и мелкая шушера из их свит превратились в свирепое, кровожадное скопище: галдящее, ревущее, осатаневшее. Толпа в исступлении требовала крови.

Едва не оглохнув от сумасшедшего гвалта, Гвендолин наконец взглянула на арену. Последний бросок гадюки, тянущей за собой черно-багровый шлейф дыма и кровавых брызг, последний надрывный рык, клокочущий в драконьей глотке, — и Айхе рухнул на камни, корчась в агонии. Он рвано дышал, оскалив зубы, покрытые кровавой пленкой.

— Нет, — Гвендолин остолбенела, отказываясь верить собственным глазам.

Опоздала. Не спасла. Бросила одного в самый тяжелый момент.

— Айхе! — заорала она. Вскочила на ноги и кинулась вниз по лестнице — откуда только взялись силы?! Споткнулась, грохнулась со всего размаху и расшиблась об острые ступени. Ободранные ладони, локти, колени обожгло болью, ссадины залепила грязь и каменное крошево, из глаз брызнули слезы, но не было времени размениваться на царапины, когда внизу, на арене, умирал Айхе.

Ее надсадный крик, как ни странно, привлек внимание зрителей: трибуны чуть притихли, сотни мерзких рыл, перекошенных порочным вожделением, обернулись и впились глазами в маленькую фигурку, бегущую по ступеням.

Размытыми мазками пронеслись мимо физиономии вампиров и амазонок. Осталась позади остолбеневшая Нанну. Невольно расступились ныряльщики.

Преодолев последние ступени, перебравшись через каменный борт, Гвендолин вырвалась на арену.

Айхе уже изменился: мириадами голубых искр обернулись разметанные по земле крылья, осыпалась окровавленная чешуя. Лишь огромная тень, словно выжженное на брусчатке клеймо, напоминала теперь о его драконьей ипостаси.

Глупый, самоуверенный мальчишка, дерзнувший сразиться с богом, — что от него осталось? Гвендолин, рыдая, упала на колени возле избитого, искалеченного тела, изорванного чужими зубами: рубаха превратилась в лохмотья, грязная от пыли, пота и крови грудь судорожно дергалась, а в боку зияла рана: морская гадюка успела вцепиться ему под ребра. Айхе не дышал, а хрипел от боли урывками сквозь зубы. И судорожно пытался подняться. С каждой попыткой из раны вытекали новые струйки крови.

— Не двигайся, — выдавила Гвендолин, захлебываясь слезами. — Пожалуйста, не двигайся!

Сзади послышалось шипение, и сырое, смрадное дыхание окатило спину.

Гвендолин рывком обернулась.

Гадюка нависла над ней, вытаращив мутные рыбьи зенки. Зубы, каждый длиной в полметра, торчали из раззявленной пасти, покрытая жиром черная чешуя лоснилась. От твари разило удушливой, тошнотворной вонью.

Трибуны сковала гробовая тишина. В немом предвкушении, подрагивая от сладострастия, боги ожидали, как кошмарные челюсти схлопнутся вокруг новой жертвы и перекусят пополам. Кто-то аж заскулил от вожделения, когда девочка поднялась на ноги и бесстрашно выпрямилась перед мордой чудовища: тощенькая, жалкая тростинка, стиснутые кулаки, залитое слезами лицо и тоска, тоска в глазах.

— Не тронь его, — произнесла Гвендолин. — Не смей. Его. Трогать.

Гадюка угрожающе качнулась навстречу — Гвендолин не шелохнулась. Смерть дышала в лицо, но она видела вещи похуже смерти. И не страшилась.

— Уходи, — услышала она со стороны собственный надломленный голос. — Ты победил, уходи.

И к изумлению толпы, гадюка вдруг отпрянула. Ее словно вытряхнуло из дымного облака. Вернув первоначальный размер, освобожденная рыба метнулась прочь, к хозяйке.

А Гвендолин, не моргая, уставилась в черный провал под капюшоном, заменяющий Аргусу лицо. Тупая, ноющая боль зародилась в груди: где-то в районе сердца, где-то на уровне души.