Угличское дело. Кинороман

– Тимох?
– довольно воскликнул дед.

Тимоха спрыгнул с телеги, откинул рогожу. Каракут увидел целую кучу здорово сделанных трещоток с серебряными лодочками.

– А?
– довольно сказал юноша.
– Как.

Мужик сразу за главное ухватился.

– Мы через Нижний пойдем. Ты нам сейчас казак скажи, какой купец там трещотками торгует?

– Я сам у вас куплю.

Мужики заулыбались. Таких не проведешь.

– Вот лиса.

– Сам выгоду ищет.

– Скока дашь?

– Дам. Хорошо дам.

Рыбка подъехал к Даше. Она сидела рядом с Макеевной.

– А Устинья где?

– От, черкас. Как глаз распалился. И не думай святую нашу лапать.

Даша открыла короб. В темноте увидел Рыбка глазаУстиньи

– Совсем ты сдал, Каракут.
– сказал Торопка. Он видел покрытые красными пятнами руки Федора.

– Лихоманка у меня. Это пройдет. Ты то как?

– Я то. Сам себя охраняю.

– И не жалко дом покидать?

– Да рази ж я его покинул? Вот он мой дом.
– Торопка показал на Дашу и благословленную матушку.
– А тебе не жалко?

– Чего?

– Не знаю. Чего-нибудь?

– Нет Торопка. Нечего мне жалеть.

ХХХ

Ночью подошли к волжской переправе. Встали, разложили костры и подковой выстроили повозки. Бесконечная степь дышала опасностью. Как ни крепился Каракут, а последние версты пришлось ему ехать в скрипучем и каменном возке. Совсем ему стало плохо. Плохо слушались руки и ноги, а пульсирующий жар сменился лихорадочным мелким как осенняя водная рябь ознобом. Федора положили рядом с пылающим костром. Его развел Рыбка. Каракута укрыли овчинным тулупом, и Устинья поила его горячим питьем. Но лучше не становилось. Каракут смотрел в черное стеклянное небо с рассыпанными по круглой поверхности звездными пузырьками. И думал, и ждал.

– Бисова страхолюдина.
– услышал Каракут. Рядом разлегся Рыбка. Покусывал свою курносую люльку, пускал в неизвестность облака пахучего дыма.

– Всегда за спиной и дышит, как падлюка, дышит.

– Ты про небо?

– Небо?! Говорю же, бисова страхолюдина.

– Когда переправа?

– Утром.

– Сотник тот самый?

– Жила.

– Совсем я плох, Рыбка.

– Плохо про себя думаешь. Другим голову набивай.

– Не могу.

– Не хочешь. С царевичем разобрался?

– Запутался больше.

– Есть виноватый?

– Есть. И нету.

– А так бывает?

– Чего не бывает...Лекарь Эстерхази снадобьем опаивал, тело больное ослаблял. Андрюха Молчанов, чем его царевич обидел, не знаю, трещотку соорудил и Тимохе Колобову отдал. Знал помяс чем падучую вызвать. Не тогда так после. Ходила за царевичем смерть. Было бы после, если бы не Пех.

– Пех.

– Он. Сам ли или по чьему наущению. На двор прибежал и добил. Нож потравил и к ране приложил.

– Откуда про нож знаешь?

Каракут попытался улыбнуться Рыбке. Получилось с трудом, но, прах его побери, получилось!

– На меня посмотри. Чего здесь еще знать.

Каракут достал нож с треугольным светлым клинком.

– Одного не пойму.
– сказал Каракут.
– Почему мать матерью быть отказалась?

ХХХ

В Грановитой палате двое. Правитель и князь Шуйский сидели рядом перед пустым Золотым троном. Усталые. Поработали тяжело и, право, заслужили отдых.

– В Москве кричат, что Годунов Дмитрия убил. Посады жгут. Романовские люди...

– Пускай. Я им прощаю.

– Прощаешь!

– Будет тебе, князь Василий...Простил же я тебе Пеха.

Правитель взял с золоченого блюда засахаренную грушу и угостил князя Василия.

– Пускай.
– добавил правитель.
– Народу нужна потеха и пусть горят посады, а не Кремль. К тому же на романовской земле.

– Суббота!
– восхитился Шуйский.
– Никогда своего не упустит.

– Не упустит.
– согласился Годунов.
– И новые дома продаст втридорога.

– Он бы о государе так пёкся как о своем.

– Не дай Бог.
– правитель устало поднялся, а вслед за ним быстро встал Шуйский.

– Это наша забота, князь Василий. Твоя и моя.

– Правитель.

– Ну, ну...- Годунов не позволил Шуйскому согнуться в глубоком поклоне. Обнял крепко-крепко, а князь Шуйский не успел избавиться от надкусанной груши.

– Все легче, когда одной веревочкой связаны.
– сказал правитель, когда наконец разомкнул объятия.

– Истинно так. Истинно так.

Избавившись от груши, Шуйский достал из широкого рукава склянку. Ту самую, которую ему отдал Пёх. Правитель взял склянку и посмотрел на свет. Не произнеся ни слова, правитель спрятал склянку в своих одеждах. Повернулся к трону.

– Государь тебя чином окольничьего жалует, князь Василий. Теперь спокойно должны зажить. Без волнений.

Шуйский промолчал и все ж ухитрился, согнулся в нижайшем поклоне перед пустым троном.

ХХХ

Как прояснилось на востоке, начали грузиться. Стрелецкий сотник взобрался на паром, по холодку вжал голову в плечи, и ругался, когда пёрли без очереди.

– Стой!
– сотник остановил худого саврасого мерина, тащившего за собой гремящую повозку.

– Ты?
– удивился сотник.

– Я.
– откликнулся Рыбка. Он держал мерина за повод.

– Так скоро? Не по нраву Москва пришлась?

– Людей много, а как в лесу.

– Что ж товарища не уберег?

Сотник увидел Каракута. Федор был укрыт овчинным тулупом. Глаза были закрыты и лицо не подвижно. И так все было печально, что сотник аж крякнул от досады.

– А ведь богатырь был. Как вы ногайцев моих пощелкали...Песня.

Рыбка кивнул головой и тронул повод.

– Куда ж ты его везешь?
– спросил сотник.
– Он уже холодный совсем.

– К солнцу.
– ответил Рыбка.
– Оно отогреет.

За медленной серо-зеленой Волгой встало теплое красное полукружье. В нем была жизнь и надежда. И они шли туда...

КОНЕЦ.

–

–

<