Угловые

— Ну, а ты-то чего, Анна Сергвна, птушишься! Ты-то чего? — крикнулъ на Охлябину Михаило. — Сама-то ты правильная, что-ли? За правильное житье милости-то съ благодтелей получаешь, что-ли? Ужъ кто-бы говорилъ, да не ты. Вся ты на обман.

— Я на обман? Я? А ты докажи! Что я обманно получаю? — взвизгнула Охляблина и подбоченилась.

— Да нечего и доказывать. Кто себя въ прошеніяхъ вдовой называетъ? Ты. А какая такая ты вдова? Кто внчалъ? Когда? Внчалъ, можетъ статься, лшій вокругъ ели, а черти пли, такъ это, братъ, не считается.

— Ахъ, это-то? Такъ это нешто я? Это писарь. А сама я неграмотная.

— Врешь! Сама ты неграмотная, а вдь языкъ-то твой. Я слышалъ, какъ ты ему сказывала: вдова крестьянка такая-то. И хоть-бы взять дтей… — доказывалъ Михайло. — Ты теперь везд пишешь въ прошеніяхъ: «обремененная четырьмя младенцами»… Гд у тебя четыре? Гд? Вдь ужъ двое пристроены… А ты все по старому счету, да по старому…

— Врешь! У меня два племянника отъ сестры есть. Я имъ помогаю. Одинъ въ деревн, а другой въ ученьи у сапожника. Онъ въ ученьи безъ одежи. Я на него бльишко стираю. Нынче рубашенку ситцевую дала, штанишки изъ спорка стараго перешила. Отъ себя урываю да ему даю. Нтъ, ужъ ежели по закону-то считать, то мн нужно въ прошеніяхъ обозначеніе длать, что шестерыхъ дтей, а вовсе не четверыхъ. Племянники мои крестники мн. Да… И тому-то, что въ деревн у родныхъ, проживаетъ, я нтъ, нтъ да и пошлю какую ни на есть тряпку на рубашенку.

— Ну, брось… Не стоить разговаривать, — остановилъ ее Михаила. — Умная ты женщина для себя, такъ нечего теб и другихъ попрекать за то, что он для себя стараются. Дрова городскія и выдаются о, чтобъ бдныхъ людей обогрвать.

Но тутъ изъ кухни выставила голову Кружалкина и воскликнула:

— А твоя подстега Машка кого будетъ обогрвать? Кого? Ну-ка, скажи! Мелочного лавочника? Такъ больно густо это для него, толстопузаго.

— Брысь! — крикнулъ на хозяйку Михайла и показалъ кулакъ,

Къ полудню привезли дрова. Съ дровами явилась и Марья. Она вошла ропщущая.

— Ну, ужъ и дрова! Только слава, что дрова! Одн палки да и т сырыя, — говорила она. — Выдаютъ по полусажени, а нешто это полсажени? Доброй восьмушки нтъ, а то и больше. Ужъ я ругалась-ругалась на дровяномъ двор, чтобы прибавили — ни съ мста. Дровяникъ мошенникъ.

— Ну, даровому коню въ зубы не смотрятъ, — снисходительно сказалъ ей Михаила. — Сдала половину лавочнику?

— Сдала. За восемь гривенъ взялъ. Вотъ теб и селедка… Вотъ теб и гривенникъ на пузырекъ. Гривенникъ деньгами у него, у подлеца, вымаклачила теб на пузырекъ. Можешь опохмелиться.

Марья подала Мюайл селедку, завернутую въ срую бумагу, и два мдныхъ пятака.

— Вотъ за это спасибо. Ай да Машка! Молодецъ! — похвалилъ ее Михайло. — Слышь… — шепнулъ онъ Марь. — Я думаю, половину-то дровъ не отдать-ли Кружалкиной за полтину серебра въ уплату за уголъ? Все-таки хозяйка. Ну, ее къ лшему!

— Ну, конечно, отдадимъ, — согласилась Марья. — Что теб портерщикъ? А тутъ только свары, да дрязги.

Марья пошла пошептаться съ Кружалкиной, и та согласилась, но все-таки выторговала себ гривенникъ, принявъ четверть сажени дровъ за сорокъ копекъ.

Михайло, между тмъ, сбгалъ за водкой въ казенку, и они принялись обдать.

— Пиши сегодня прошеніе о сапогахъ-то для Васютки, — сказалъ Марь Михайло. — Я вотъ высплюсь посл обда, такъ напишу теб.

— Да хорошо, хорошо, — говорила Марья, радуясь, что Михайло въ благодушномъ состояніи и не ругаетъ ее. — А ужъ писать на сапоги для мальчика, такъ написать и о себ прошеніе въ Думу. Тамъ передъ праздниками, кром дровъ, даютъ и на уголъ бднымъ людямъ, уплачиваютъ и въ мелочную лавочку, кто задолжавши. Надо только у Охлябихи спросить, какъ это длается.

— Сейчасъ я съ ней поругался насчетъ дровъ, — сообщилъ Михайло, — Ну, да ладно… Какъ-нибудь рюмочкой задобримъ. Здсь въ посудин малость осталось. Анна Сергевна! — крикнулъ онъ сосдк Охлябиной, и когда та пришла, сказалъ ей, наливая рюмку. — На-ка, выкушай остатки. Говоритъ, остатки сладки, а у насъ дло къ теб есть. Какъ, умница, писать насчетъ сапоговъ-то? Хочетъ она вотъ для Васютки.

— Да очень просто. Общество такое есть. Сейчасъ я дамъ писулечку… У меня записано, — отвчала Охлябиха, выпила налитую ей рюмку водки, поблагодарила и отерла губы рукавомъ. — Потомъ прідетъ барыня или баринъ… Спросятъ, какъ и что… Прямо говорите, что вдова, трое дтей… «Ушли, молъ, они въ училище или за щепными на постройку». Паспорта не спрашиваютъ. Ну, и готова карета. Выдадутъ записку въ лавку, чтобъ дали сапоги… Васютка сходитъ, примритъ, возьметъ — вотъ и вся недолга.

Охлябиха сходила къ себ въ сундукъ и принесла замасленную записку, на которой былъ написанъ титулъ общества, выдающаго бднымъ сапоги и одежду.

— Ну, спасибо, милая, спасибо теб,- поблагодарилъ ее Михайло и прибавилъ: — Вотъ ты за дрова-то ругалась, а сама на дровяныя деньги винцомъ попользовалась. Видишь, какъ хорошо. Да и еще тебя попотчуемъ, когда сапоги получимъ.

Охлябиха присла на стоявшій около кровати Марьи деревянный красный сундукъ и благодушно стала разсказывать, какъ хорошо о бдности публиковаться въ газетахъ., что молъ, такъ и такъ, бдная вдова съ четырьмя малолтними дтьми, страдающая ревматизмомъ.

— Ужъ лучше этого, двушка, и не бываетъ. Особливо ежели передъ праздниками, — повствовала она. — Я видла, когда одну бабеночку опубликовали. Со всхъ сторонъ ей посыпалось. И жаренымъ, и паренымъ посыпалось. И деньгами, и вещами. Вотъ ужъ тутъ никакихъ прошеніевъ не надо. Лучше всякихъ прошеніевъ. И конфеты, и игрушки дтямъ… Право слово… Однихъ леденцовъ столько нанесли ей, что потомъ вс сосди ейныя недлю цлую чай пили съ леденцами вмсто сахару. Хорошая это вещь, но только трудно добиться этого… Ужъ я какъ старалась, какъ старалась — и ничего не могу. Главная статья, что у меня писаки-то газетнаго знакомаго нтъ. Вотъ бда… А такъ подавала я прошеніе въ газеты, во многія газеты прошенія подавала, деньги на прошенія потратила, а толку никакого. Не печатаюсь да и что ты хочешь!

Михайло задумался.

— Знавалъ я одного писателя… Въ угловой трактиръ онъ ходилъ, въ нашъ трактиръ, — припоминалъ Михайло. — Вотъ разв его розыскать и попросить? Но гд его розыщешь?

Онъ полъ, свернулъ изъ остатка табаку и бумаги такъ называемую «собачью ножку», закурилъ и завалился на койку отдыхать.

Марья стала вязать чулокъ.

— Чего ты на работу-то сегодня не пошелъ? — спрашивала она Михайлу. — Вдь звали тебя на сломку дома.

— Ахъ, не по мн эта работа! — отвчалъ Михайло. — Нтъ у меня ни кожаныхъ рукавицъ, ничего нтъ. А такъ руки мерзнутъ. Да рукавицы можно-бы и достать, а работа-то не по мн. Ну, что надсажаться? А вотъ если выйдетъ куда мсто въ швейцары — это я съ удовольствіемъ. Это я могу.

— Далось теб это: въ швейцары!

— А что-же? Не трудная должность, хорошая должность.

Михайло сталъ засыпать.

IV

Посл двухъ часовъ дня явился изъ городского училища Васютка, сынъ Марьи, торговецъ счастьемъ на мостахъ. Это былъ тщедушный, захудалый мальчикъ лтъ двадцати, блокурый, малокровный, съ красными золотушными слезящимися глазами. Одтъ онъ былъ плохо, въ потертое пальто съ короткими рукавами и рваную шапку съ большой головы.