Угол покоя

Нагорье

1 марта 1890 года

Моя милая Огаста!

Последние два-три дня ты незримо была со мной. Одним из вечеров я перечитывала “Освежающий день” – первый стихотворный сборник Томаса и твой свадебный подарок нам с датой моего бракосочетания четырнадцать лет назад. Помнишь, ты изобразила на подклеенном шелком форзаце розовый букет, а в конце – маргаритки? Два сонета Томас написал в Милтоне в один из тех летних выходных дней, что кажутся тем чудеснее, чем больше проходит времени, которое пытается их изгладить. Странное, когда я читала, было чувство: чудесной сохранности – и такой, увы! печальной меланхолии! Книга жизни у меня в руках открылась на давней странице девичества и надежд.

Кто мог предугадать для той невесты сегодняшнюю и вчерашнюю картину ее дней? Завтрашняя еще не раскрыта. От мыслей о будущем сердце иногда почти так же холодеет, как оно теплеет от мыслей о прошлом. Я уверена, что вижу свою грядущую жизнь в гораздо лучшем свете, чем могла бы, и чувствую, что у меня есть силы ее вынести, как бы она ни обернулась. И все же – вынести! Будущее никак не мыслится без того, чтобы его надо было вынести!

Это сумасшествие своего рода – не быть счастливой, когда со здоровьем у тебя неплохо, когда у тебя хорошие дети и верный энергичный муж, занятый необычайным делом: выводящий абрис цивилизации на чистой странице пустыни. Я говорю себе, что оставаться подругой самой благословенной из женщин – подлинное счастье. И все же не могу похвастаться, что очень счастлива, и даже не могу обнадежить тебя, сказав, что когда-нибудь это может измениться. Я чувствую себя такой же жесткой, мерзлой и несуразной, как полынь на здешнем ветру. Но полагаю, что, как полынь, я хотя бы выживу – если только не явится какой-нибудь Хай Маллет с плугом и не выворотит меня с корнем.

Вот на какой примерно лад ты, не желая того, настроила меня своим рассказом о встрече с Фрэнком. Я знала, что он сразу тебе понравится. Он подлинно благородный человек с самыми возвышенными идеями, чрезвычайно чуткий и понимающий. Я знаю – он, должно быть, испытал облегчение от возможности побеседовать с тобой, потому что здесь, среди нас, в нашем запутанном и затруднительном положении, не представляется случая поговорить начистоту. И все же как ты меня потрясла, передав его слова про “неисцелимую болезнь”! Какая беда, какая беда для него, для меня, для Оливера, для всех нас, что такой чистый и замечательный молодой человек разрывается между верностью другу, которого он ценит превыше всего на свете, и этой неисцелимой болезнью! И все-таки его дилемма и его мучения не могут быть тяжелее моих.

Я должна на этом остановиться. Умоляю тебя, не думай об этом больше.

Оливеру пришлось, едва вернувшись из Нью-Йорка, поехать туда снова, чтобы переговорить с генералом Томпкинсом и двумя участниками лондонского синдиката, которые только-только прибыли. Кажется, есть недовольство тем, как продвигается канал “Сюзан”, который, по мнению этих господ, следовало осенью прорыть на все двадцать миль, чтобы весной он был готов к использованию; и кто-то, кажется, поднял вопрос, не напрасно ли Оливер в то же самое время так усердствовал с Большим каналом. Я выхожу из себя от злости при мысли о том, что люди, имеющие о проекте самое смутное представление, сомневаются в человеке, который его разработал и добивался его осуществления вопреки всему. Для него “Сюзан” – только подачка скептикам. Этот второстепенный канал мало что значит по сравнению с грандиозным Большим каналом, и даже если бы он был готов сейчас, от него лишь небольшая площадь получила бы орошение.

И все же ему пришлось поехать, чтобы доказать свою правоту. Он терпеть этого не может. Опять убеждать да уламывать. Правда, можно будет, сказал он мне, уезжая, хотя бы привезти оттуда много роз с открытыми корнями. Здесь доступны лишь довольно заурядные сорта. Я знаю, он помешан на розарии для меня. Надеется, что это поможет возместить мне всю летнюю пыль и неуют и убедить меня, что ожидание окупается, что жизнь в долине Бойсе можно наделить изяществом и красотой, что нам не надо ждать, пока Агнес станет взрослой женщиной, чтобы наш антураж стал пригоден для цивилизованной жизни.

Он такой хороший человек, что хочется плакать, и больше всего хочется плакать от неспособности поверить в него. Ничего не могу с этим поделать. Хотя того неприятного, о чем ты знаешь, после моего возвращения, к счастью, не было, я видела в нем в прошлом эту слабость среди всех его сильных сторон, и я не могу о ней забыть. Меня страшит неопределенность, рождающая напряжение, и я боюсь этих долгих утомительных поездок и влияния разных людей, с какими они его сводят. Я наблюдаю за ним; не знаю, наблюдает ли он за мной. Мы вежливы друг с другом.

Ни о чем из этого мы с ним не говорим. Обсуждать такие личные темы Оливер не в состоянии, он в подобных случаях немеет. Избегая разговора, мы делаем вид, что ничего нет. Но это не тот брак, о каком я мечтала, и не тот, каким он был. Это израненное и осторожное перемирие; мы ходим забинтованные и бережем от ушибов наши болячки. Спустя четырнадцать лет та невеста, чей выбор ты поставила под вопрос, не способна вполне доверять ни тому, за кого вышла, ни себе самой. Не будь тебя и Томаса, негасимо сияющих на своей незыблемой скале, эта тьма была бы кромешной.

Нагорье

17 июня 1890 года

Моя драгоценная Огаста!

Вчера первые пятнадцать миль канала “Сюзан” получили воду. Хотя бы это – после восьми лет. Оливер и его помощники рады только наполовину: из-за отвлечения сил Большой канал застопорился, и, поскольку даже “Сюзан” начал работать, когда он не вполне готов, расходы синдиката будут возмещены лишь в малой степени. И все же из-за того, что 4 июля Айдахо станет штатом и все здесь убеждены, что на них обращены взоры целой страны и целого мира, Оливер посчитал нужным пустить воду в торжественной обстановке. Губернатор, его жена и многие важные персоны (которые нигде, кроме Айдахо, важными бы не были) собрались на нашем нагорье посмотреть, как потечет первая вода. Фрэнк и Уайли были разочарованы, что мне не предложили разбить обо что-нибудь – например, о куст полыни – бутылку шампанского, ибо канал назван в мою честь, но я рассудила, что в центре внимания должен быть губернатор, который этого внимания жаждет, и ему, с лопатой вместо бутылки, была отведена главная роль.

Фрэнк и Уайли, чтобы в нужный момент открыть затвор, были поставлены у отводной дамбы, где река выходит из каньона. Как только они его открыли, Олли, который, не пробыв дома после школы и трех дней, выпросил разрешение жить в каньоне с инженерами, помчался к нам вдоль канала на своем пони. Он так спешил, что опередил воду на несколько минут. От страшной жары не было никакой защиты. Важные персоны сняли пиджаки, дамы, ожидая у прорытого русла, плавились под зонтиками и тентами экипажей.

И вот она показалась, покатилась к нам по изящно изогнутой линии канала – невысокая, мутная от земли волна, которая прямо-таки взметала перед собою пыль, прокатывалась по ней и вбирала ее в свою густую толщу. На поверхности она несла ветки, траву и грязную пену. Толпа разразилась приветственными возгласами, это и впрямь было волнующе – увидеть результат всей нашей работы, зримо наплывающий на иссохшую землю. Губернатор вырыл на берегу канала яму, и один из его помощников посадил в нее пирамидальный тополь, а другой помощник затем полил деревце из ведра жижей, зачерпнутой из канала. Впоследствии (все это входит в состав мечты Оливера) ивы и тополя будут расти вдоль всего русла от каньона до нижнего конца, укрепляя корнями берега и роняя в поток листья, которые будут кружиться в его медленных водоворотах, цепляться за траву и корни и давать возможность передохнуть стрекозам. Живая зелень вдоль берегов канала будет, он говорит, неоспоримым свидетельством плодородия пустыни и маяком надежды для переселенцев и их семей. Все это – в том грядущем, когда наша роща вокруг дома станет высокой и дающей прохладу, и тогда мы будем покидать эту прохладу на время ради другой прохлады на берегах Большого канала, под его чередой тенистых деревьев, и смотреть на закаты, отраженные в нашей рукотворной реке в шестьдесят футов шириной.

За несколько минут первую грязь и мусор пронесло мимо, и пошла более чистая вода, она наполнила канал, дойдя до уровня на восемнадцать дюймов ниже верхнего края. Была уйма смеха и поздравлений, и губернатор произнес речь, где особо восхвалил Оливера и развернул картины будущего, куда более грандиозного (и основанного на куда меньшем знании ограничивающих обстоятельств), чем то, которое рисуют себе мои инженеры, гордящиеся тем, что они реалисты с воображением.

Затем компания подалась на наше Нагорье, где ее ждали пирожные и шампанское, и некоторые джентльмены, играя на свой лад в воображаемое будущее, изобразили со своими дамами прогулку в роще. Солнце вскоре вынудило их прекратить представление, ибо деревца тут не выше дамской шляпки. Но Нагорье исполнило свою задачу как показательный участок и вызвало немалое восхищение, особенно наша новая лужайка с западной стороны, зеленеющая благодаря нашей тележке со шлангом, и розарий, который как раз начинает цвести. Какая радость эти розы, тут более двух дюжин сортов – всё на свете, от таких экзотических гибридов, как безукоризненно белая “блан дубль де Кубер” и кармазинно-черная “дёй де Поль Фонтен”, до таких старых и любимых, как “женераль Жакмино”, которую ты помнишь по Милтону, и “марешаль Ньель”. А по столбу пьяццы вьется наша старая “желтая Гаррисона” из каньона, самая что ни на есть закаленная пионерка, мы видели ее во всех поселках при рудниках Запада.

Этот прием мог бы стать приятным событием, ибо все были в приподнятом настроении, и это был триумф Оливера и подобающая прелюдия к скорому празднеству по случаю обретения статуса штата. Но для меня день был омрачен несчастьем моей служанки, бельгийки Сидони, она у меня с весны из-за наплыва людей, которых надо кормить и принимать. Этим летом предполагалась ее свадьба с юристом по имени Брэдфорд Бернс. Он связан с компанией, занимающейся строительством канала, как “промежуточное звено” между ней и земельной конторой, он был делегатом на конвенте штата, и его назначили главным землемером нашего округа. Он значительно выше нее по образованию и положению.

И вот две недели назад она отправилась в город для последних приготовлений и случайно встретила Бернса на улице. Они пошли к дому некоего друга, его там не было, и на пьяцце Бернс сказал ей, что передумал, что она не годится ему в жены. Вообрази – бедняжка возвращается сюда с этим, и ни от кого не скроешь! Я уже договорилась насчет еще одного китайца, приятеля Вэна, но Сидони была так раздавлена, что я не могла ее отпустить. Она заявляет, что будет работать у меня всю жизнь, но мне, пожалуй, хочется, чтобы эта чаша меня миновала, ибо, хоть она девушка хорошая и благонравная, служанка из нее так себе.

И представь, что в день празднования Сидони в белом переднике раздает всем на пьяцце и в комнатах пирожные, а среди гостей – этот самый Бернс. Бедная Сидони не могла заставить себя к нему приблизиться, и, надеюсь, он остался без пирожных. Но исключить его не было никакой возможности, разве только он сам осознал бы неловкость ее положения, – ведь он из местной политической компании и человек, “идущий в гору”. Он, конечно, держался нагло, болтал и смеялся как ни в чем не бывало, а между тем бедная неуклюжая девица, которая могла бы присутствовать здесь как его жена, ходила среди гостей красная и оцепеневшая с подносом пирожных!

О, ты непременно должна приехать в Айдахо! Я не знаю другого места, где у твоей прислуги и твоих гостей общие проблемы. Впрочем, тут, потому что это Айдахо, можно рассчитывать, что мне на выручку придет какой-нибудь другой молодой человек – ведь Сидони миловидное создание, хоть и неумелое.

Моим малышкам, для которых это были первые “большие гости”, я позволила надеть лучшие платьица, и побыть некоторое время со взрослыми, и помочь их угощать. Они съели слишком много пирожных и были в восторге. Как водится, все джентльмены влюбились в Агнес, которая беззастенчиво флиртовала и была неотразима. Но я довольна, что дамы увидели в Бетси то, что вижу в ней я. Я все больше и больше радуюсь, что мы так ее назвали. Она новая Бесси, похожая на нее если не красотой, то добротой и мягкостью, – а кто знает, как девятилетняя расцветет к девятнадцати годам?

Теперь, когда канал “Сюзан” заработал и их участки получили воду, Бесси и Джон намерены распорядиться о необходимой “мелиорации”, и осенью они продадут последнее из старых владений в Милтоне и переедут сюда. Мне ненавистна мысль, что Милтон будет потерян полностью, и, когда я узнала, что они поставили свои небольшие сбережения на карту канала, у меня, признаться, возникли мрачнейшие предчувствия. Я ощутила себя козлом, ведущим овец на убой. Но сейчас я думаю, что величайшим счастьем моим будет то, что Бесси поселится всего в двух милях с небольшим. Джона всегда сильно тянуло на Запад, а Бесси – самая преданная из жен. До чего же радостно будет (но как мне надоело писать про то, что будет, а не про то, что есть!) видеть ее у себя ближе к концу дня, когда ее труды окончены, и просиживать с ней здесь весь вечер, и беседовать с ней, и читать с ней, и вспоминать с ней, и давать ей и брать у нее нужное по хозяйству! В доме, где я живу, кипит жизнь, но он стоит уединенно. После тебя Бесси единственная, кто может это поправить ради меня, и райским блаженством будет – будет! – увидеть, как ее восточные дети вместе с моими западными гарцуют на своих пони.

Между тем с Большим каналом дело не движется: синдикат медлит с выделением денег на летние работы, и вперед никому не платят. Инженеры заняты тем, что облицовывают и совершенствуют отводную дамбу и ездят вдоль канала “Сюзан”, выискивая и заделывая течи.

Нагорье

2 июля 1890 года

Моя милая Огаста!

Я с трудом могу заставить себя взяться за это письмо и не стала бы писать вовсе, если бы оно могло прийти так, чтобы испортить тебе удовольствие от медали, которую благодарный город вручит Томасу послезавтра. Поверь мне – я бы не думала ни о чем, кроме его заслуженной чести, и только бы и делала, что читала и запоминала присланное тобой великолепное стихотворение, которое он сочинил по этому случаю, если бы нас не постигло столько бед, заслуженных и незаслуженных, что ум мой расстроен и вся моя защита сметена. Выслушай, прошу тебя, и дай мне твое молчаливое сочувствие. Я не могу написать Бесси – не могу, пока теплится надежда, которая, боюсь, погаснет.

Во-первых, Большой канал снова мертв. Участники синдиката ссорятся между собой и обвиняют генерала Томпкинса и Оливера бог знает в каких грехах. Мистер Харви, наш друг и источник поддержки, трагически погиб из-за жестокой непредвиденной случайности. Рассеянный, увлекающийся человек, в чем-то большой ребенок, он шел однажды утром, читая лондонскую “Таймс”, и попал под поезд. Будь он жив, у меня было бы больше надежды. Сейчас средства урезаны, подрядчики не получают денег и злятся, Оливер и его помощники не получают денег и чуют недоброе, канал застрял на трех милях – канал, который должен протянуться на семьдесят пять. Потеряны все шансы на мощный рывок этим летом, на который Оливер надеялся. Нам предстоит либо болезненная реорганизация, при которой инициатор всего дела, возможно, будет выдавлен вон и его полномочия перейдут к людям, находящимся отсюда в восьми или десяти тысячах миль, либо полный крах всего.

И это только начало.

Я, по-моему, писала тебе о заявках, которые Оливер примерно год назад подал от имени Бесси и Джона. Джон, которому очень хочется на Запад, кроме того, вложил существенную сумму в акции канала. Месяц назад он мог купить их целую кучу очень задешево, но к тому времени, как он решился, разошлась новость о преобразованном синдикате, и продавали только по очень раздутым ценам. Поэтому Оливер, думая, что делает Джону одолжение, и нуждаясь в деньгах на этот дом, продал ему часть наших – за две тысячи долларов, и тогда это было недорого.

Сейчас эти акции, вероятно, ничего не стоят. Когда я думаю о том, чтo такая сумма значит для Джона и Бесси, когда я думаю, что за ней стоят жизни моих родителей, и жизни дедушек и бабушек, и жизни прадедушек и прабабушек, весь любовный труд, потраченный на поля и сады Милтона, что все это сейчас ушло в пыльную канаву в Айдахо… Плохо, что наши деньги так выброшены, но их!

И это еще не самое худшее.

Самое худшее – это делишки нашего скользкого знакомца Брэдфорда Бернса, того самого, кто так жестоко обманул бедняжку Сидони. Он из тех, что приехали на Запад в поисках выгодного шанса, юрист, согласный на любую мелкую работу, и особенно рьяно он занимался земельными заявками. Он всегда был энтузиастом орошения, и компания использовала его как своего представителя; и Оливер, когда был безумно занят, завершая свои изыскания об орошении для Геологической службы, и начиная строительство канала, и строя этот дом, и пробуравливая скважину, и выравнивая дорогу, и сажая деревья, многое перепоручал ему.

На днях, всего лишь назавтра после того, как от генерала Томпкинса пришла плохая новость, Оливер был в конторе у Бернса и случайно упомянул заявки Гранта.

– Заявки Гранта? – переспрашивает мистер Бернс. – Какие это?

– Те, что я оставил вам для предварительной подачи, – сказал Оливер. – Год назад.

– Что-то я их не помню, – говорит Бернс. – Я столько подаю, что забываю. Если вы поручили мне их подать, то я их подал. Где эти участки? Покажите мне на карте.

Он достал карту, и Оливер показал ему два смежных участка по триста двадцать акров под каналом “Сюзан”.

– Но это мои участки! – восклицает этот мистер Бернс. – Вы сказали, что ваши родственники потеряли интерес, и я подал на них заявки от себя.

– Потеряли интерес? – спросил Оливер. – Когда это я такое сказал? Я передал вам полностью составленные бумаги, чтобы вы дали им ход.

– Вы, как видно, запамятовали, – говорит Бернс. – Теперь я вспомнил. Вы положили бумаги на стол и сказали, что хотя бы об этом теперь вам не надо беспокоиться. Припоминаете?

– Нет, – сказал Оливер. – Ничего подобного не припоминаю. Я ничего подобного не говорил. Куда вы дели эти бумаги?

– Господи, – говорит Бернс, – я думаю, я, скорее всего, их выбросил. Зачем я стал бы их хранить? Вы сказали, что ваши родственники передумали подавать.

Огаста, это о ваших заявках он говорил, искренне или нет, – о тех, что я уговаривала вас подать всего лишь предположительно, в надежде, что смогу таким способом побудить тебя и Томаса побывать в Айдахо. Я написала Оливеру из Виктории – попросила его взяться за формальности. И Оливер, когда узнал, что у вас нет интереса, действительно сказал Бернсу, чтобы он ваши бумаги выбросил. Так что он не мог категорически отрицать возможность недопонимания. Он заставил Бернса перерыть все свои папки и ящики, проверил в земельной конторе – но, конечно, нигде никаких бумаг, а участки записаны на Бернса. Тут память и слово одного человека против памяти и слова другого, и Бернс, в отличие от Оливера, говорит гладко и убедительно. Если мы как-нибудь не сумеем его пристыдить или на него надавить, чтобы он их отдал, этот человек теперь хозяин участков Бесси и Джона, ценных благодаря воде из канала “Сюзан”, и он может показать все бумаги и квитанции, а мы не можем показать ничего. Словом, он перехватил эти участки.

Оливер, который никогда не отказывает никому в доверии, если нет совсем уж неопровержимых доказательств, склонен винить себя. Он говорит, что Бернс, возможно, допустил добросовестную ошибку. Я говорю, что нет. Он имел доступ к картам и планам компании, он точно знал, где пройдет “Сюзан”, он знал, что эти участки получат воду раньше, чем все земли выше. И он не сделает никакого жеста в сторону исправления своей “ошибки”. Он говорит, что уже вложил в эту землю первые деньги, что он стеснен в средствах и не в состоянии отказаться от того, на чем покоится его будущее. В каком-то отчаянии Оливер предложил купить у него участки, но Бернс говорит, что собирается там строиться. У него уже намечается другая партия, дочь одного из рудокопов, которые выбились в миллионеры. Казалось бы, он может быть достаточно уверен в своем будущем, чтобы пожертвовать этими акрами пустыни. Завтра я опять пошлю Оливера в город, чтобы узнать, не продаст ли Бернс хотя бы один из участков. Ответ знаю заранее. И если вдруг он скажет да, где мы возьмем деньги? Мы в долгу как в шелку.

Так что не увижу я осенью сестру, и не покататься моим детям верхом со своими двоюродными и не поучиться с ними вместе (Нелли была готова принять к себе в школу троих детей Бесси). Не сбудется мечта бедняги Джона о переезде на Запад. У нас то ли хватит, то ли не хватит денег, чтобы отправить Олли обратно в Школу святого Павла. У нас, может быть, и работы не будет, от надежды, может быть, и последней крохи не останется. Есть большой лоскут иссохшей земли – а то и его не станет, если кто-нибудь и нашу землю перехватит, когда мы отвернемся.

Прости меня за всю эту горечь. Но я не вижу даже лучика света. Может быть, мы сумеем продать этот дом кому-нибудь со средствами, да хоть Бернсу, а сами переберемся в хижину Маллета и примемся пасти чужих овец или пахать чужую полынь. Это выглядит логичным итогом нашей попытки освоить и цивилизовать Запад.

4

Из широкого дверного проема, где Сюзан устроилась на своей табуретке с блокнотом для рисунков на коленях, она смотрела и на пьяццу, и дальше – мимо гамака, где Бетси читала Агнес книжку, мимо массивных столбов и балюстрады, на которой стоял старый кувшин из Гвадалахары с надписью, откуда видна была только часть имени – “асита”, – поверх лужайки и полынной пустоши на дальнюю череду гор. В помещении свет был чайный, окрашенный сепией; лужайка, выбеленная солнцем, походила на передержанный негатив, полынь же бледно серела, чем дальше, тем бледнее и серее, пока не заканчивалась у подножия гор, бледных и пыльно-голубых на фоне еще более бледного и пыльного неба. Словно ты сидишь, подумала она, в прохладной пещере и смотришь из нее на аллегорическую пустынную равнину, где странник сбивается с пути и существа гибнут от жажды.

Она перевела взгляд с гамака на свой рисунок, а оттуда обратно на гамак, оценивая грацию юных тел, изогнутых в сетке, будто кошки, и оттягивающих ее вниз. Кроме сладкого дисканта Бетси, никаких звуков не раздавалось. Она читала “Рождественскую песню птиц” [157] . Девочки лежали, глядя каждая в свою сторону, их ступни соприкасались. Агнес, широко раскрыв глаза, остекленевшие от работы воображения, вытягивала на длину руки?, как бы измеряя, пряди серебристых волос.

157

“Рождественская песня птиц” – детская повесть американской писательницы Кейт Дуглас Уиггин (1856–1923). Главная героиня – добрая больная девочка.

Сюзан трудилась, плотно сжав губы и чуть сведя брови под русой челкой. Пучок на затылке был немного туговат, ей не так это шло, но сама голова была невелика и хорошей формы, шея изящна, резной профиль напоминал камею. В своем сильно приталенном платье с высоким горлом, с рукавами-буфами, с верхней юбкой и турнюром она была привлекательна на старинный лад – этакий портрет леди, опрятной и утонченной леди, которая выглядела моложе своих лет.

И все-таки, реконструируя ее сейчас, я вижу в ее фигуре некое напряжение, определенную негибкость, говорящую о натуге или озабоченности, глубоко в нее проникшей и потому ощутимой даже когда она была погружена в работу. Она слегка хмурилась, глядя на свой рисунок, воспроизводивший в малом то, что наполняло ее взор: девочек в гамаке, тяжелые столбы, дымчатую пустошь, которая угадывалась на заднем плане. Внизу листа, словно чтобы не давать себе отвлечься от темы, она нацарапала торопливой скорописью: Жаркий день на западном ранчо.

Чуть повернула голову, прислушалась. Стук лошадиных копыт. Положила карандаш на блокнот, блокнот на стол и встала.

– Ну хорошо, дочурки. На сегодня достаточно. Спасибо, что так себя вели.

Но они подняли на нее глаза, две совсем разные девочки с одинаково протестующими лицами и с общим вопросом на губах:

– А можно еще?

– Такую грустную историю?

– Да, мама!

– Олли уже час занимается. Нелли будет удивляться, куда вы пропали.

– Только эту главу!

– Ладно. А потом бегом к ней.

От задней двери стали слышны сапоги, громко по плиткам пола, потом пропали на ковре, потом опять громко. Она повернулась с напряженным вопросом на лице – Оливер шел к ней через столовую. Лицо обветренное, загрубелое, разгоряченное. Шляпу в стиле ранчо он сдвинул на затылок, обнажив красную линию вокруг лба. Его усы закрывали губы, морщинки, расходившиеся веером от глаз, намекали на прищур улыбки, но во взгляде, которым он смотрел вперед через дверь, улыбки не было. Под легкий дискант читающей Бетси они поглядели друг на друга. Он шевельнул губами и пожал плечами.

– Э! – сердито, досадливо вскрикнула она. – Не хочет.

Еще одно деликатное пожатие плеч.

Она услышала, как за спиной у нее Бетси театрально закруглила голос, дочитывая последнюю фразу. Книжка захлопнулась. Сюзан повернулась.

– Ну, теперь на занятия.

Бетси встала, но Агнес медлила, развалясь в гамаке.

– Нам обязательно сейчас? Можно я схожу к ветряку, повидаю Халли?

– И прогуляешь занятия?

– На минуточку!

– Нет, слишком жарко, – сказала Сюзан. – И когда ты в прошлый раз сходила к ветряку, тебе пришлось потом мыть рот.

– Я не буду слушать!

– Иди, иди, голубенькая ягодка, – сказал ее отец. – Завтра можешь позвать Халли на фейерверки. Я всю переметную суму ими набил.

– Как славно! – воскликнула Бетси. – Можно я ракетой выстрелю?

– Поглядим, как ты будешь весь день себя вести.

– О, я буду очень хорошо, – сказала Бетси. – Лучше всех. Можно я не одну ракету?

– Ты же не хочешь быть жадиной.

– Еще как хочу.

Она повисла на его ладони и стала раскачиваться.

– Ты-то нет, – сказал он. – Кто-кто, а ты – совсем даже не жадина. Так как же насчет занятий?

Она качнулась вокруг него последний разок и выбежала, но, едва она отпустила его руку, как Агнес обхватила отцовскую ногу и встала своими обеими на ступню его сапога. Он проделал с ней несколько шагов. Ее вздернутое личико было детской копией сосредоточенного лица матери.

– Я не ягодка, – сказала она.

– Надо же, для меня это новость. Как я мог знать? Ты вылитая ягодка.