Уходящие из города
Шрифт:
– Комар хитрый. На ключах его отпечатков нет. Только мои и твои. Если что – нас и посадят.
– Кто посадит, ты чего?
– А вот мужик напишет заяву, нас и посадят…
Дружба развалилась почти сразу. К одиннадцатому классу Сергей и думать забыл о Комаре и Димоне, когда…
…мать рассказала, что тетка Комара орала на весь подъезд. Пока приехали менты, не затыкалась. Она пришла с работы, открыла дверь, а там их малой, весь избитый, живого места нет, а на шее – шнур от утюга. Менты сразу сказали, что дверь малой открыл сам, следов взлома нет. Родители Сергея сокрушались: «Говоришь же детям: никому не открывайте! Пусть
Жильцы, как водится, судили-рядили: как так вышло, что никто ничего не слышал («Стоит вечером громко телик включить, так тут же по батареям стучат! А тут ребенка пытали – и все как оглохли!»), родители убитого ходили чернее тучи, менты шныряли везде…
Когда Сергей наткнулся во дворе на Комара, то хотел сказать что-то типа «соболезную» и пойти дальше, но тот резко схватил его за локоть и, глядя в глаза, отчетливо, почти по складам произнес:
– Менты спросят – скажешь, что я был с тобой. Девятого весь день. Пили пиво за гаражами.
– Я с девушкой был девятого…
– И ей скажи, понял? Девятого мы сидели втроем. За гаражами. Пили пиво. А не то скажу ментам, кто у нас любит чужие хаты брать. Усек?
Сергей кивнул, на автомате. Не испугался, не дурак: никому и дела нет до той старой истории. Просто кивнул.
Комар изменился, подумалось ему. Совсем. У него что-то стало с лицом. Есть такие брелоки в виде башки, которую сжимаешь – и из глаз и рта у нее лезет противная масса, так и лицо Комара – то было пустое, никакое, то вдруг из всех отверстий выползала какая-то черная пакость.
– И не скажешь, что когда-то вместе тусили. Такой ты стал… Модненький. Полупокер. – Комар тихонько присвистнул и пошел прочь.
Вечером Сергей позвонил Олесе.
– Если вдруг нас милиция будет опрашивать… вдруг если… скажешь, что девятого мы втроем – я, ты и мой друг Комар… вообще его зовут, кажется, Гена… за гаражами пили пиво…
– Сергей, ты о чем? Я – и пиво за гаражами? И при чем тут милиция?
– Ну, ради меня скажешь…
– Да я и Комара никакого не знаю…
– Олесь, Олесенок, ну…
– Я не Олесенок. Зачем тебе это? Что случилось?
Сергей рассказал ей все. Получилось путано и невнятно, а еще он много раз повторил: «Я, конечно, понимаю, что за тот старый случай мне ничего не будет, но мало ли что… мало ли что…» А она заявила:
– Я не буду врать, Герасимов. Тем более из-за тебя. Тем более милиции. Я не пью пиво за гаражами. Меня там не было!
– Тогда ты… никому не говори, что девятого мы, что мы…
– Между нами никогда ничего не было.
В довершение всего пришлось пойти на похороны малого. Толпа облепила гроб, но никто не решался в него заглянуть: вроде как похоронщики должны были его загримировать, а все равно страшно. Сергею дали свечку, но у него так дрожала рука, что огонек все время гас; или просто ветер был слишком сильный – хотя нет, у других свечи горели ровно, даже у Комара.
Сергея менты так и не допросили, зато довольно скоро арестовали Комара: нашли его отпечатки на шнуре от утюга, надавили на допросе – и он сознался. Говорили, что батя мелкого, дядька Комара, дальнобой, неплохо поднял бабок, и Комар хотел, чтоб мелкий рассказал, где они хранятся. Не планировал убивать, но силу не рассчитал.
Родители Сергея говорили, что денег
как таковых у этой семьи было немного, просто мелкому казалось, что о-го-го-го, вот он и похвастался двоюродному брату, а тот поверил. Та семья никогда не выглядела богатой, одевались просто, ну машина была, «девятка», но не «мерс» же.Сергея эта история по сути никак не задела. Комар благополучно сел, не стал приплетать Сергея в качестве алиби. Помнил, наверное, что при попытке взять хату Серега не особо отличился.
Только Олеська перестала с ним разговаривать, ходила с каменным лицом. Больше Сергей Герасимов не связывался с такими, как она. Женщина должна всегда быть на твоей стороне. Не иметь каких-то там… ну, заморочек. Просто всегда соглашаться со всем и все.
Полина умчалась вдаль со своим мотоциклистом. Да и хрен бы с ней.
Опиум для никого
Влад не любил людей, а худшее испытание для того, кто их не любит, – очередь. А уж ту очередь и вовсе вспоминать не хочется…
Мать приволокла Влада в Балбесовку, к какой-то «бабке», которая лечила людей и предсказывала будущее. Первую половину дня пришлось стоять на улице: в доме и даже во дворе не было места. Люди разве что на плечах друг у друга не сидели. У забора стояла лавка, не очень прочная, покосившаяся, но все-таки лавка. Мать протащила Влада к лавке – шла вперед, раздвигая толпу своим телом, а Влад вился вслед за ней. Он старался быть быстрым, чтоб не захлебнуться в людском море, потому что тут же пошел бы на дно.
– У него ножка больная… простите… можно, он сядет?
Мать всегда начинала с заискиваний – это давало ей преимущества в случае конфликта: люди всегда на стороне того, кто изначально пытался решить дело миром, даже если потом он развязал войну, не оставившую и камня на камне.
– Тут все больные, – проскрежетала старуха в пестром свитере с рынка; мать баулами возила такие из Турции – рыжий тигр на фоне зелени, и все в блестках.
– Твоя кофта как раз столько места занимает, чтоб он сел, – мать пошла в атаку. – А так ты на две жопы места забрала.
– Это я-то? На себя глянь, двоежопая! – Бабка, сомлевшая в теплой не по погоде кофте, да и знатно уставшая от безделья, с энтузиазмом бросилась в бой. – Жрут как не в себя, а потом лечатся!
– Со своим стулом надо было идти, если у тебя ребенок больной, – вклинилась другая бабка. Она и правда пришла со своим табуретом и теперь сидела на нем, как царица на троне.
– Садись сюда, – донеслось с другого края лавочки. Там потеснились дамы маминого возраста. Влад и сам удивился, что влез: похоже, люди могли занимать очень разное количество места в пространстве, сжимаясь или расширяясь, как газ. Правда, Влада тут же сильно сжало с боков и в носу защекотало от запаха дезодоранта, родственного туалетному освежителю воздуха «Морская свежесть».
– Сиди тут, я приду позже, как очередь подойдет, – сказала мать. Потеснившихся людей она не поблагодарила: когда добиваешься своего, можно уже не унижаться. – Никуда не уходи, понял?
Влад кивнул и замер. По опыту он знал, что, как только мать уйдет, у бабок начнется долгое и беззастенчивое (как будто он не слышит!) обсуждение, какая она хамка. Его корежило: мать выбила для него место, а он трусливо молчал, когда ее за это обругивали со всей бабской завзятостью.
– Ишь какая! Торгашка, поди, – сказала бабка с тигром.