Уходящие из города

Влад чуть не заплакал. Белобрысая мелкая Лу размазала его, как комара по коленке. Он думал, что Лу тупая зубрила, но она действительно была умной, может, даже умнее Славки, у которого Влад все-таки пару раз выигрывал (или тот поддавался?). Олег надавал Владу лещей физически, а Лу – интеллектуально. Не жизнь, а полное фиаско.

– Я тогда почитаю немного, – сказала Лу и достала книгу.

А Влад принялся рисовать роботов в тетради. Они стреляли во все стороны, и от них разбегались маленькие человечки. Никуда вам не убежать, конец вам всем.

Кстати, человек по-украински «людына».

Мама, которая ничего не боялась

Девочки – пока маленькие – любят задавать друг дружке вопрос: а как бы ты хотела, чтоб тебя звали? Потом, когда они становятся старше, этот вопрос превращается в «А как ты назовешь своих детей?». Иногда это имя – имя будущего ребенка – носят в себе годами, как будто уже беременны выдуманным существом. У них еще кавалера нет, они не целовались ни разу, не говоря уж о том процессе, от которого появляются дети, но в них уже живет дочь или сын – то самое имя. Очень часто те самые, заветные, дети так и не появляются на свет: или ребенка решают назвать в честь любимой бабушки (а то вовсе нелюбимой, но все же надо уважать старших), или муж настаивает на своей версии, или… да мало ли что может произойти, что помешает давно задуманному существу обрести плоть и кровь – классический случай смятого и выброшенного в мусорку черновика или нажатой клавиши Delete.

Но с мамой Лолы все было иначе (Лоле рассказывали эту историю много раз) – мама не слишком задумывалась о том, как назвать ребенка, – и вообще мало думала о детях. Первая беременность оказалась внематочной, маму забрали на скорой из-за открывшегося кровотечения и страшной боли. Папа остался дома, вытирал с пола кровь и следы ботинок врачей. (Иначе, кто бы их вытер? Лола вообще за всю жизнь не помнила, чтоб хоть раз мама мыла пол, она была деревянная, человек с негнущимся хребтом, ни для поклонов, ни для уборки.) Первая беременность маму скорее удивила, чем напугала: она предпочитала размышлять о том, что было вне ее тела, чем о том, что было внутри:

– Надо же, я думала, меня тошнит от советской власти, а это вот что!..

Потом у нее случилось еще два выкидыша: дети не хотели приходить в мир через эту дверь.

Лолина мама была русская, отец – татарин, но этому в семье не придавали значения. Лоле долго казалось, что верить в национальности почти то же самое, что верить в бога – немножко стыдно. Родственники отца недолюбливали маму – она считала, что все дело в ее отрицании ведущей роли партии, в действительности все дело было в ее отрицании ведущей роли мужниной родни. До рождения Лолы мама перепечатывала на машинке какую-то запрещенную литературу. В школьные годы Лола нашла на антресолях кипы порыжелой бумаги. Все политическое Лола не запомнила – для нее оно сливалось в одно сплошное «долой»; обнаружился там и неожиданный эротический рассказ, над ним Лола похихикала, а потом выбросила и забыла – ее не интересовало то прошлое, которое ее не касалось.

Лола появилась на свет только потому, что мать положили на сохранение, изолировали от ее привычного мира борьбы с борьбой, заставили смотреть на обшарпанные больничные стены и разговаривать с другими женщинами не только о политике. И мать увидела, как ждут детей, и сама стала ждать, как и все. Не умевшая встраиваться в иерархические системы – в семью или государство, – она отлично вписывалась в любое разношерстное-разномастное сборище, в любую толпу – ожидающих на остановке автобус, ожидающих перемен или ожидающих появления на свет человека. Она проникалась чужими ожиданиями, подпитывала их – товарищ, верь! – и приближала ожидаемое так, как умела только она.

Не всем женщинам удавалось родить: молодая, душераздирающе красивая таджичка потеряла ребенка. Тогда-то мать и услышала имя Лола – та женщина называла это имя в числе прочих, которые подходили для дочери, а для сына имя Ахмаджон уже выбрали родственники (ох как она хотела сына! Ничего, может, потом… может, в следующий раз… может, может… очень она страдала). Та женщина выписалась, уехала, но в памяти остались огромные черные глаза, длинные черные косы. Дочь ее тоже была бы красавицей. Мама подумала об этом и тут же представила, как заплетает девочке косы (только один раз она их и заплетала – тогда, в воображении). Так и родилась Лола – сначала как проект, а потом – как человек. Родня с обеих сторон была обижена: татарские родственники хотели выбрать татарское имя, русские родственники подобрали бы что-то свое – а получилось ни вашим ни нашим. Зато папе это имя понравилось, он узнал, что Лола означает «тюльпан», и пришел забирать маму из роддома с букетом тюльпанов. Глаза новорожденной были серовато-голубыми, но потом начали темнеть – и мама окончательно убедилась в том, что имя она выбрала правильно. Из Лолы не получилась красавица (хотя формально она вполне удовлетворяла описанию, которое когда-то предстало перед глазами матери: черноглазая, черноволосая, смуглая), но никто из родителей этого не заметил. Сложная беременность отбила у матери всякую охоту рожать еще, к тому же страна неожиданно разрешилась от бремени переменами, которых вроде бы ждали, но, как и бывает с появлением на свет чего бы то ни было, все-таки оказались к ним не готовы.

В памяти Лолы мама отпечаталась как что-то громкое, резкое: узкое лицо, растрепанные короткие волосы, слегка косящий правый глаз и сломанный передний зуб (мама с гордостью рассказывала, как она влезла в какую-то драку в общежитии). В начале нулевых, когда в Заводске появилась хорошая стоматология, зубу вернули приличный вид, но в Лолиной памяти, как и на многих фотографиях из девяностых, мама была именно такой – со сломанным зубом. Когда она говорила, то немного шепелявила и плевалась, но не стеснялась этого – говорила много и громко. Лолу она любила – больше всего, когда дочь задавала умные вопросы:

– Что такое государство?

И тогда она отвечала:

– Это монстр, пьющий нашу кровь!

– Что такое бог?

– Выдумка, чтоб держать народ в узде!

– Как надо жить?

– Бороться!

Если бы Лола спросила: «Мама, а почему в супе нет мяса?» или «Мама, ты зашьешь мои колготки?», она бы сердито огрызнулась: «Не знаю», или «Спроси бабушку», или «Сама должна знать, не маленькая».

Когда маме перестали платить зарплату, она сказала: «Лично я считаю, что ничего больше этому государству не должна!» и перестала покупать талончики в транспорте (по тогдашним, да и нынешним заводским правилам, чтобы оплатить проезд, надо купить талончик и прокомпостировать его). Лола навсегда запомнила тот случай, когда они с мамой ехали в троллейбусе (конец февраля, люди усталые от непроходящей зимы) – и вошли контролеры. Водитель тут же закрыл дверь троллейбуса, чтоб нарушители не могли сбежать – и начались суд и расправа: контролеры (их было двое, разнополые) проверяли талоны – женщина смотрела мельком, а мужчина подносил талончики к самым глазам и чуть ли не обнюхивал (его короткие серо-рыжие усы недобро шевелились). Мужчина был одет в ушанку и большую серую куртку, его огромная рука уперлась в поручень перед маминым лицом, а женщина спросила ржавым голосом:

– Что у вас за проезд?

Лола отпустила мамину ладонь и проскользнула между контролерами. Они не стали пригибаться, чтобы поймать ребенка, и Лола, отскочив к дверям троллейбуса, обернулась и вопросительно заныла: «Ма-а-ам?»

– Женщина, оплатите проезд! – потребовала контролерша. – И штраф в размере одной базовой величины!

– По какому праву вы что-то требуете от меня? Вы в курсе, что институт уже полгода не выплачивает зарплату? Хотите арестовать – арестовывайте. Ведите меня к вашему главному – я все скажу! И про вас, и про него, и про всю страну! – Мама, зажатая в угол, говорила громче обычного и сильнее обычного шепелявила и плевалась: все летело в лицо мужику. Двигаться с места она не двигалась, скорее наоборот, яростно вжималась в стенку троллейбуса.

– Женщина, оплатите проезд! Освободите транспорт! – Контролерша едва ли знала еще какие-то слова.

– Уберите руки! Ничего я вам платить не буду!

– Женщина, не задерживайте нас! Оплатите проезд! – кричал кто-то из пассажиров.

– Мама, мама! – До Лолы дошло, что надо действовать и ей. – Отпустите мою маму!

Надо бороться. Надо кричать. Потому что иначе маму утащат в тюрьму и Лола ее никогда больше не увидит. А мама будет стоять у решетки, вцепившись в нее руками, и кричать про свободу, шепелявя и плюясь. Лола разрыдалась, но этого никто не заметил: в троллейбусе уже разгорелась борьба двух противоположных партий – одни требовали отпустить маму, другие – чтобы она оплатила проезд. В этой-то суматохе мужик, перегородивший выход, отвлекся, и маме удалось выскочить у него из-под руки.

Водитель, будто уставший от происходящего, открыл двери – и народ хлынул наружу, как вешние воды, ругаясь, толкаясь, матерясь и смеясь.

Мама тоже смеялась:

– Вашим талончиком и жопу не подтереть, стану я его покупать, ага, подавитесь!

Плакала только Лола: ничего еще не понимала, глупая.

Преступление с продолжением

Олеська бросила Сергея – не брала трубку, не разговаривала. Сергей даже попытался поговорить с Лу, но та только пролепетала: «Она не хочет тебя видеть. Извини, Сережа». У него тогда в голове пронеслось: «Полина бы так не поступила», – и он тут же рассердился на себя: какого хрена, при чем тут Полина, с ней все давно кончено, у нее уже какой-то парень на мотоцикле нарисовался.