Уходящие из города

Лола подумала, что, наверное, каждый рожден хоть в чем-то быть первым. И действительно, как ни крути, кто-то из ее одноклассников будет первым, кто умрет. Так же, как в жизни каждого из нас был первый умерший знакомый: утопший в реке алкаш, выпавшая из окна при развешивании белья соседка, та учительница начальных классов… Почему бы тому, кто никогда ни в чем не был первым, не стать первым в смерти?

Потом Лола узнала, что склонная к ипохондрии Дина Ивановна убедила дочь, что та ужасно больна; в ходе обследования выяснилось, что Надька здорова как лошадь. Ее кошмар (а может, и своего рода тайное желание) не сбылся.

А первым, кто умер из их класса, оказался Сашка Трошкин, который в первое лето после школьного выпуска въехал в бетонный забор на мопеде, подаренном родителями в честь поступления в вуз. (Полину умершей Лола не могла посчитать, нет, нет, Полина просто ушла, улетела, не обещав вернуться.)

Надька так и не стала первой ни в чем, и больше с ней никаких историй не происходило.

Накатило

Как-то раз в седьмом классе Олесе не повезло: выпало дежурить вместе с Олегом. Лу заболела, иначе, конечно, с Олесей дежурила бы именно она, и тогда они вдвоем возились бы до полуночи, отдраивая все до блеска: Олеся была аккуратисткой, а Лу просто не умела сказать: «И так сойдет!» – и уйти домой, хлопнув дверью класса. Но Лу отсутствовала, и поэтому Олесе в напарники выдали Олега. Борисовна, русичка-истеричка, приказала им тщательно отмыть парты, расписанные так, что их можно было читать, как учебник. В основном на партах была написана всякая мерзость, которую Олеська старалась не замечать: после нее становилось противно и хотелось ударить кого-то по лицу (непонятно кого, но ударить очень хотелось; на худой конец саму себя по щекам отхлестать).

Дежурным всучили по банке «Пемолюкса», ворох тряпок и ведро воды. И время – работайте, дети, солнце уже село (на дворе зима, учились во вторую смену), но это неважно, все равно работайте.

И Олеська работала, а Олег, конечно же, нет.

– О-о-о, смотри, Скворцова, это че – трусцы? – Он развернул одну из кипы тряпок. – Ха-ха-ха, смотри, реально! Это чьего-то бати, что ль?

Олег махал у Олеси перед носом обрывком (половиной) семейных трусов и хохотал так, будто это смешно.

– Иди работай, – сказала она как можно строже. – Мой ряд у стены, твой – у окна, центральный – пополам.

– Деловая, – бросил Олег и пошел вразвалочку к «своему» ряду. На Олеге были темно-синие спортивные штаны, он на все уроки так ходил, и ему даже перестали писать в дневник замечания, так как это не приносило результатов. Поверх штанов натянут серый шерстяной свитер. На вкус Олеси – максимальное уродство, какое только может быть на свете, такую одежду не спасло бы даже прекрасное лицо с тонкими чертами и слегка вьющиеся волосы, как у Сергея Герасимова. Но никакого прекрасного лица у Олега не было: круглая бритая налысо голова, челочка, а глаза как будто криво пришиты.

Он не дошел до «своего» ряда парт, посмотрел на ту, что стояла ближе всего к нему, и громко прочел:

Ебите баб На мягком сене. С приветом всем, Сергей Есенин.

И заржал, конечно.

– Чего смешного? – Олеська с усилием оттирала с парты какую-то мерзость вроде той, что он прочел. – Иди работай!

– Ну ты ску-учная! – Олег опять подошел к ней. – Неинтересная ты! – последние слова явно были ложью, так как он попытался ее облапать; а с чего лапать тех, кто неинтересен?

Олеська ухмыльнулась, отметив про себя это логическое противоречие, и оттолкнула Олега изо всех сил. На секунду ее ладони увязли в противно-мягком шерстяном свитере. Под этой мягкостью Олег был твердый как камень и не сдвинулся с места. (На что она рассчитывала? Он гораздо сильнее ее.)

– Отвянь! – Она шарахнула его тряпкой по лицу.

– А-ай! – неожиданно тонко заскулил он. – А-ай, ты чего?! В глаз же!

Олеся отвернулась и принялась тереть парту. Ее не удивило, что Олег, повозившись немного, сказал:

– Я домой пойду. Глаз болит. – И быстро ушел, подхватив свой рюкзак.

Она даже не обернулась. Просто, разобравшись с одной партой, перешла к другой. Она понимала, что не справится одна, что надо было сказать Олегу: вот так сваливать – свинство с его стороны, надо было пообещать нажаловаться на него русичке или даже завучихе… Но Олеська не стала этого делать: само присутствие Олега вызывало у нее отвращение, почти такое же, какое возникало, когда она видела пьяную мать. Недавно мать снимала сапоги в коридоре, сшибла головой полочку для ключей и так же, как Олег, когда ему досталось тряпкой, скулила, потирая макушку. Скулила, как собака. Олеська терла и терла парту, сцепив зубы и кипя яростью.

Ненавижу мать.

Ненавижу Олега.

Ненавижу надписи на партах.

Не-на-ви-жу.

Она и сама не заметила, что плачет. Плачет и не может остановиться. Слезы бесят ее еще больше, потому что из-за них она толком не видит, что делает, но они текут и текут по лицу, и она не знает, как это безобразие прекратить.

– Скворцова? – Олеся услышала голос русички. – Ты как, справляешься?

Олеся повернулась в ее сторону, ориентируясь на голос, и закивала.

– А плачешь почему?

– Н-не знаю. Накатило.

– Не слишком усердствуй, – проявила Борисовна несвойственное ей милосердие. – Все равно опять изрисуют.

Олеська кивнула, вытерла слезы и продолжила работу. Это был первый и единственный раз в ее жизни, когда кто-то посторонний видел, как она плачет. Она не врала: накатило, эмоции оказались сильнее воли, плотина не выдержала напора воды.

Назавтра Олег растрепал всему классу, что Олеська ударила его тряпкой по лицу. Она-то думала, ему будет стыдно признать, что какая-то девчонка его унизила, но нет – он со смешком рассказывал всем и каждому, что Скворцова взбесилась, когда он к ней подкатил, и ка-а-ак врежет ему тряпкой. Когда на математике его вызвали к доске, он сказал:

– Ктория Санна, у меня глаз болит, не могу! Меня Скворцова зрения лишила!..

Ктория Санна подняла брови-ниточки, покачала головой… и сказала:

– Ладно. Куйнашев!

Глаз у Олега и правда был красный, но, скорее всего, от того, что он без конца тер его кулаком. И лыбился во все тридцать два. Стыдно или неловко ему не было.

Спустя несколько недель на уроке литературы Борисовна сказала:

– Что такое поэзия?.. Когда не пытаются выжать выгоду из боли. Когда плачут потому, что плачется. Как говорят, накатило. Не потому что «птичку жалко», или «русский народ страдает», или «отпустите меня пораньше». А просто потому, что накатило. Так плачут честные и сильные люди, в основном в одиночестве. Это и есть поэзия… А не скулеж, что тебе не дали косточку.

Она даже не смотрела на Олесю, когда говорила, и никогда после этого ничем не выделяла ее среди остальных учеников. По русскому у Олеси всегда оставалась тройка.

После окончания школы и службы в армии Олег стал работать охранником в ТЦ. С началом ковидобесия он вконец оборзел и с огромным удовольствием вышвыривал из ТЦ посетителей без масок. В школьные годы он мечтал стать президентом; что ж, он оказался одним из тех немногих счастливцев, чья мечта сбылась, даже с перебором.

Теперь он упивается властью, решая, кого пустить, а кого нет. Быдло-апостол Петр 2020.