Уходящие из города

– Сережка схватил… да, картинки там яркие, привлекли внимание… дети любят яркое… он его схватил и потащил… и прямо перед ней, представляешь? Ну у нее и лицо было! – Мама смеялась легко и весело. Она даже не догадывалась, что Сергей схватил журнал потому, что хотел ей помочь, а уж вовсе не из-за ярких картинок.

Мама и папа всегда смеялись над бабушкой и дедушкой, когда их не было, но Сергея это не обманывало – он прекрасно видел родительский страх: в присутствии старшего поколения родители Сергея съеживались до размеров детсадовцев. Позже Сергей понял, что родители целиком зависели от бабушки и дедушки: мать работала секретарем у какого-то большого начальника (бабушка договорилась, чтоб ее туда взяли, этот начальник был при СССР коллегой дедушки), отец числился каким-то сотрудником в администрации, из числа тех, кто получает зарплату просто за то, что делает вид, что что-то делает (и это место ему тоже нашла бабушка). Квартира, в которой они жили, была куплена на бабушкины деньги. Родители по-своему любили друг друга, но Сергей быстро понял, что и источником этой любви было их совместное противостояние бабушке. Мама и папа были похожи на школьников, которые вместе прогуливают уроки и боятся попасться на глаза родителям; однажды Сергей услышал меткую формулировку: «Коллектив сплачивается общей ненавистью к начальству». Он и сам был членом этого коллектива – мама, папа, Сережа – и его это устраивало.

Но чем старше он становился, тем острее ощущалось в такой системе что-то ненормальное, раздражающее. То ли он сам стал умнее, то ли старшее поколение сдало, но постепенно в поведении взрослых все больше просвечивала глупость. Лысеющий папа и седеющая мама, все так же смущающиеся перед бабушкой, выглядели в глазах Сергея как идиоты. Его всякий раз перекашивало, когда отец позволял бабушке поправить на нем галстук («Спасибо, что бы я без вас делал, Маргарита Иванна… позвольте поцеловать вашу ручку!»), а мама, делая круглые глаза, лепетала что-то вроде: «Ой, мамочка, а я и не знала, что вот так правильно складывать рубашки!»

– Смотрите, что я нашел! – Отец вошел в комнату с какой-то палкой. – В туалете за бачком! Сто лет там не прибирались!

Отцов бодрый вид и огромная, обмотанная тряпкой и облепленная пылью палка, наверное, должны были выглядеть смешно: «Смотрите, мама, мы без вас даже прибраться не можем, у нас какая-то палка в туалете, хи-хи».

– Ого! – Потянув за край тряпки, отец размотал его: оказалось, что это и не палка вовсе, а древко флага.

– Мы с ним на демонстрации ходили, – сказала мама и улыбнулась. – Еще в детстве. Я и не думала, что он цел…

– Пылищи-то… – Бабушка покачала головой. – Неряхи!

– Теперь-то он, конечно… куда? – Папа демонстративно поскреб лысину, изображая задумчивость. – Я и не помню его, кстати… Разве что… пошить из него авоську? – Он сделал вид, будто сжимает в ладони ручки сумки и идет, легонько размахивая ей.

Мама прыснула от смеха; вот ей папин юмор всегда нравился, искренне нравился, возможно, это был второй фактор, помимо обоюдной нелюбви к бабушке, который объединял их.

– Или, может, – папа, поощренный тем, что его шутка зашла, стал развивать свою идею, – трусы семейные из него пошить? Хорошие получились бы труселя! Кр-расные!

И тут бабушка сорвалась. Сергей упустил момент, когда в ней начало проявляться недовольство, обычно он всегда замечал вскипающий в человеке гнев и умел в последний миг предотвратить взрыв, но тут образ кругленького бати в красных трусах, нарисовавшийся перед глазами, отвлек.

– Трусы? Сергей! Ты что такое несешь?! Ты в свое уме?! Это – знамя! Знамя, которое реяло над Рейхстагом…

– Ну, не то самое, Маргарита Иванна… – Отец весь покраснел, а точнее стал почти свекольного цвета, даже лысина.

– То самое! Это – символ! Как вы не понимаете?! Что вы несете? Кого я вырастила?!

– Мама, мама, это шутка… – залепетала мама, легонько прикасаясь к бабушкиному локтю. Это было то робкое прикосновение, которое готово к тому, что локоть сейчас отдернут, а то и двинут им в зубы.

– Шутники! Скоморохи! Какой стыд! И при ребенке! Какой вы подаете пример?!

– Бабушка, не переживайте, я понимаю, что советский флаг… является святыней, – Сергей быстро нашелся, слова легко сложились так, как было надо. – …для нашего народа.

Бабушка коснулась рукой лба, потом глубоко вздохнула, прикрыв глаза (ее морщинистые веки делали глаза похожими на глаза ящерицы; «ящерицы моргают, а змеи нет», – пронеслось в голове у Сергея, к чему, непонятно).

– Вы не понимаете, – сказала она тихо, – как мне больно, как стыдно за вас. Хорошо, что твой отец, – бабушка посмотрела на маму, – этого не слышит.

Дедушка Леонтий Палыч вздремнул в кресле в соседней комнате, его не стали будить, а сами пошли пить чай, шум и крик в кухне его не разбудили: дедушка был совершенно глухой. Выждав несколько секунд, чтобы каждый совладал с эмоциями, Сергей заговорил о том, что у них в школе проводят олимпиаду по краеведению и во время подготовки он выучил много интересной информации о том, как мужественно боролись жители Заводска с фашистами в годы Великой Отечественной войны; пересказал несколько самых героических случаев. Мать и отец смотрели на него с благодарностью, а он на них – с недоумением: «Вот как надо, неужели непонятно?!»

Потом, когда бабушка ушла, флаг засунули туда, откуда достали – за туалетный бачок.

Улетели

Они училась в то время, когда еще выдавали учебники с Лениным, но рассказы о нем уже не читали – пролистывали, приучая детей к великой науке игнорирования: если что-то перестало быть важным, можно просто сделать вид, что этого нет. У дальней стены класса в шкафу на полках стояли пластинки. В той жизни, которая была раньше, пластинки, наверное, слушали. Но к началу девяностых проигрыватель из класса уже исчез. Пластинки привлекли Полину тем, что были вставлены в красивые разноцветные конверты. Многие – с подписями, но часто – столь причудливыми, что трудно разобрать (у Полины вообще с буквами были сложные отношения: едва она запомнила, как они выглядят, так они начали, как будто издеваясь, видоизменяться по-всякому: это называлось «шрифты»).

– Знаешь, что это? – сказала Полина девочке, которая подошла к ней. – Это почтовые ящики фей.

Девочка не спросила у нее, откуда такая информация: о подобном способе проверки достоверности сведений она и подумать не могла – ей было восемь лет, и она поверила.

Это была Олеська Скворцова. Полина запомнила ее по злобно-жалобному взгляду и очень бледному лицу с челкой до бровей (зимой Олеся съездила в санаторий и стала чуть менее бледной, но взгляд не изменился). Еще у Олеси был красивый фартук с «крылышками» на бретельках. Полина выдумала фей в ту секунду, как Олеська к ней подошла – эти крылышки надоумили.

– Раз это почта, значит, им можно написать письмо? – спросила Олеся. Протянула руку, вытащила конверт, сине-голубой с изображением рояля в центре.

Олеське он не понравился, и она поставила его на место. Достала другой – с красивой коротко стриженной светловолосой женщиной на фоне розово-лиловых разводов. Олеська явно залюбовалась ей.

– Ей можно написать?

Поля уверенно сказала:

– Да. Конечно. Можно. Только…

– Что?

– Надо… писать обязательно зеленым цветом! И… никто из взрослых не должен знать!

Полина сказала это для того, чтобы остановить Олесю: пока та будет искать, чем написать записку, уже обо всем забудет. А про взрослых добавила на всякий случай – чтоб Олеська не насвистела об этой выдумке: за вранье Полине могло и влететь. Но как Полина ни надеялась, что все забудется, ничего не вышло: на следующий день Олеська спрятала в конверт записку, а через два дня в классе уже возникла новая религия. Разумеется, правило тут же кто-то нарушил, и мало того – нарушил успешно. Влад сказал, что написал свою записку обычной ручкой, но ее точно прочли и желание его исполнили!