Уиронда. Другая темнота (сборник)

Ты кричишь от ярости и страха, если мы смотрим друг на друга и не узнаем.

– Ненормальный, ненормальный, ненормальный! – слышу я от тебя. Но ненормальный – ты сам, ведь именно ты перестал мечтать.

Братишка, я оставляю тебя по ту сторону зеркала. Оставляю плакать, кричать и страдать, живя в ожидании зарплаты, во власти легкомыслия, невечной любви и никчемных воспоминаний.

Больше я не могу тебе помочь. А может, и не хочу.

Сегодня я уволился с работы.

К черту ее «фиат», пустую болтовню с коллегами, будильник, женщин и рутину, высасывающую из меня надежду и энергию.

Слушать, читать знаки, писать… Особенно писать. Все остальное неважно.

Что-то будет…

Ты уже мертв, а я живу и буду жить в других местах, в других средах. Мы никогда больше не увидимся.

Твой Энрико (Новый)

Последняя коробка

Как ты это делаешь? Черт подери, как ты ухитряешься забраться в такую маленькую коробку, не сломав спину?

Я слышал этот вопрос много раз.

Понимаете, все дело в ежедневных тренировках, с самого детства, а также в своеобразной предрасположенности. У некоторых людей, вроде меня, связки особенно длинные и эластичные.

Скажу так: растяжка – естественное состояние моего тела. Я постоянно работаю над ним, стараясь сложиться как можно компактнее, стать меньше и, в конце концов, совсем исчезнуть.

Фокусы с телом.

Каждое утро я начинаю с растяжки. Потом репетирую номера для шоу, до самого вечера; перерыв делаю только на обед – ем мало, так, поклюю что-нибудь – и все.

Номера трудные: при их исполнении мои органы меняют положение в грудной клетке, а позвоночник изгибается, как тростник. Я засовываю голову сначала под одно, потом под другое колено, держа равновесие на руках, а потом складываюсь, как умирающий паук. Когда тело достаточно расслаблено, мышцы разогреты и суставы в порядке, я, наконец, могу забраться в коробку.

В своем самом сложном номере, во время которого мальчишки кричат, а девчонки морщат носы, я складываю свое тело в необъяснимую геометрическую фигуру, сгибаясь под немыслимым углом, и забираюсь в куб размером чуть больше коробки из-под обуви.

Вот так проходит моя жизнь. Дисциплина, усталость, грусть. Если выступления вечером нет, я забираюсь в свою комнату пораньше и лежу в фургоне, слушая шум цирка «Карминио». В загоне всхрапывают лошади, факир смотрит телевизор, как всегда, сделав звук слишком громко, клоуны, посмеиваясь, жалуются друг другу на жизнь, рычат запертые в клетках дикие звери.

Лежу и думаю. Как еще можно сложить свое тело. Как забраться в коробку, такую маленькую, чтоб больше никто не мог этого сделать. Стать еще меньше, и еще, и еще.

Я думаю о пустотах, остававшихся в коробке на моем последнем выступлении, о зрителях, которые, смеясь и аплодируя, шепчут «монстр», когда видят мое тело – безволосое, все словно на шарнирах, худое, анорексичное.

А чаще всего я думаю о родителях.

О матери, воздушной гимнастке, чье лицо – красивое, открытое, с резкими чертами – я помню смутно.

Об отце, тоже человеке-змее, как и я, который не смог оправиться после утраты и сошел с ума от горя. Он был одним из лучших конторсионистов в мире, в этом нет сомнений. Секретам профессии я учился у него.

Мой отец знал много секретов.

И открыл мне все – все, кроме одного.

* * *

Я родился и вырос в маленьком цирке, который постоянно балансировал на грани банкротства. Помню дыры в шатре, помню, какими тощими были львы – даже ребра торчали, помню пьяные крики в очередной раз набравшейся женщины-ядра.

В той жизни не было никакой романтики. Мы мотались по всей Италии, давая представления в безликих провинциальных городках, где разрешение на проведение шоу стоило недорого, а директор знал, что хотя бы окупит расходы.

Наш караван автофургонов, грузовиков и кэмперов тащился по туманным или залитым солнцем грунтовым дорогам, регион за регионом, месяц за месяцем, стараясь угодить зрителям с потухшими глазами, которые пришли на представление в поиске острых ощущений и дешевой экзотики.

По утрам мама с папой всегда тренировались, если мы не были в пути.

Она – на трапециях, делая в воздухе пируэт за пируэтом, легкая, как перышко, бросающая вызов гравитации, словно до защитной сетки внизу не двадцать метров, а какая-то малость. Тренировалась в одиночестве. Единственными ее партнерами были железные перекладины на четырех веревках. И защитная сетка.

Он – на площади или лужайке, где стоял шатер – изгибал тело, принимая невероятные позы; попробовав сделать что-нибудь подобное, обычный человек получил бы вывих (или еще похуже). Когда я был совсем маленьким, всегда смотрел, как он тренируется. Акробатика – это вопрос генетики в том числе. Расстояние между позвонками, гибкость связок… Все это я унаследовал от отца.

– Ты станешь мастером. Настоящим мастером. Может, будешь даже лучше, чем папа, – часто с улыбкой говорил мне он, видя, что я пытаюсь повторить упражнения. – Скоро мы выступим вместе.

После тренировки, закончив трюки под желто-красным куполом цирка, в облегающем костюме с золотыми блестками, мама приходила к нам – сильные точеные ноги, большие глаза, полные любви и адреналина, – и начинала качать мышцы.

Я сказал, что в той жизни не было никакой романтики. Это ложь, на которую меня толкают годы одиночества, угрызения совести и темные тени депрессии, мучающей мой повзрослевший мозг.

Романтикой были мы. Наша семья. Отец и мать, влюбленные, молодые, красивые, главные звезды цирка, единственные артисты, которым зрители аплодировали стоя – зрители, на представлениях клевавшие носом после работы в поле, после лишнего стаканчика граппы, уставшие от бесконечной рутины, из которой состоит жизнь провинциального городка.

Мы.

Не знаю, как моих родителей угораздило оказаться в таком захудалом цирке, но остальные артисты считали, что скоро папу с мамой заметит какой-нибудь важный импресарио и позовет в известный цирк. Они были достойны выступать на большой сцене. В цирке Тоньи, Орфей, Бальцелли, а, может, и за границей – во Франции, где под огромным новеньким шатром ждали гонорар побольше и жизнь полегче.