Уиронда. Другая темнота (сборник)

Она поцеловала нас, а мы вышли на сцену и на глазах сотен людей принялись демонстрировать гибкость наших тел, потому что хотели понравиться публике и потому что ничего иного делать не умели.

Все прошло не просто хорошо. А великолепно.

Мы двигались синхронно, элегантно, виртуозно. Зрители вскрикивали при исполнении каждого нашего трюка, а следующие были еще сложнее и смелее предыдущих.

Я превратился в мальчика-краба, выгнув ноги и спину и выставив лопатки совершенно невероятным образом – так, что по залу пронесся возглас изумления.

В конце номера мы с папой забрались в коробку шириной семьдесят сантиметров, завязавшись узлами, как змеи. А когда распутали наши объятия и выбрались наружу, увидели, что наше выступление произвело фурор. И то, о чем мы мечтали, возможно, сбудется.

Нам аплодировали стоя.

Даже Бальцелли.

Все себя от счастья, я повернулся, чтобы встретиться глазами с мамой.

Но за кулисами ее не было.

Она уже забралась наверх, в мир, который принадлежал только ей, во вселенную, где жизнь зависела от двух трапеций, лениво покачивающихся над головами простых смертных.

* * *

Барабанная дробь. Свет притушен. Мама в двадцати метрах над землей, сотни глаз устремлены на нее, на божество в серебряных блестках.

Как я уже говорил, она выступала одна, всегда. Говорила, что доверяет только себе…

Платформа, трапеция, трапеция, платформа. На тренировках мама оттачивала свои движения, повторяя их тысячи раз, крутилась в воздухе, как сирена, а потом, в последний момент, хваталась за перекладину.

Часто, по вечерам, когда закрываю глаза, я вижу, как она кружится в темноте – белая кожа, гибкое тело, светящееся силой и любовью.

Но в детстве я не понимал, насколько опасно выступать без страховки. Она ведь была моей мамой. С ней ничего не могло случиться.

Папа смотрел на нее с улыбкой, но я видел, что он очень сильно переживает. Тогда-то я в полной мере почувствовал, как сильно он ее любит. И подумал, что, когда вырасту, тоже хочу испытывать такие чувства.

Грохот роликов и тишина. Все затаили дыхание.

И вот, начало.

Без защитной сетки. Внизу только пустота цирковой арены – песок, крошки осыпавшегося грима клоунов да остатки конского навоза.

Трюки все сложнее и сложнее.

Мадам Бальцелли смотрит на нее, как загипнотизированная, нос, похожий на клюв, задран вверх, глаза удивленно блестят. После представления она уж точно пойдет к директору, отстегнет ему кругленькую сумму и заберет нас к себе в цирк, в более достойное место, да.

Мама никогда не ошибалась. Не ошиблась она и в этот раз. Действительно не ошиблась. Привела зрителей в восторг тройным сальто-мортале назад, с легкостью щегла приземлилась на платформу. Мы знали, что выступление закончено, техники зажгли свет, и зал разразился овацией.

Но мама не собиралась останавливаться.

Я не знаю, почему она захотела показать еще один трюк, безрассудный, рискованный. Может, просто перестаралась в попытке убедить Бальцелли взять нас к себе. Может, ею двигало тщеславие. А мне порой кажется, что она надеялась одним прыжком перескочить из унылой реальности в мир своей мечты.

Мама сосредоточенно развела руки в стороны, жестом попросила техников притушить свет.

И снова прыгнула на трапецию.

Я услышал, как пробурчал отец: «Она что, хочет сделать сальто назад прогнувшись?! Боже, зачем…», и сильнее сжал его руку.

Перед нами, словно в замедленной съемке, разворачивалась трагедия.

Мама оттолкнулась от трапеции – нервы и мышцы напряжены до предела. Но вторая трапеция качалась не в такт ее прыжку. Мама попыталась схватиться за нее, но не дотянулась. Не хватило всего каких-то пары сантиметров.

Она начала камнем падать вниз и закричала.

У меня в ушах до сих пор стоит этот крик, и возгласы пораженных зрителей, и звук удара.

Тонк.

Пень, мешок с картошкой, неживая кукла.

Папа бросился к лежащему на песке телу. Меня кто-то попытался удержать, но я вырвался и кинулся за ним.

Мама больше не была похожа на божество.

Последствия падения, ускоренного вращением, оказались катастрофическими. Изящное тело было совершенно изуродовано, шея и спина согнуты под немыслимым углом, ноги вывернуты, как у марионетки, лицо побледнело, как мел, и светлым пятном выделялось на почерневшем от крови песке. На щеках виднелись две линии слез и туши из мертвых глаз, зрачки сходились к носу в трагикомическом косоглазии. От чудовищного удара кожа на животе лопнула, виднелись красно-желтые внутренности.

Спина была сломана и согнулась под острым углом.

Мертвое тело моей матери могло бы стать произведением современного искусства, прославляющим несовершенство материи, из которой состоит Человек.

Я видел, как рыдают клоуны, как рвет силача, как Бальцелли в ужасе бежит к выходу. Как вокруг сцены, разрываясь между страхом и болезненным любопытством, бродят зрители, чтобы поглазеть на человекоподобный Уроборос.

Прежде чем меня оттащили, я в смятении успел поймать взгляд отца.

Он изучающе смотрел на спину мамы, словно пытался понять, под какими углами согнуты кости, мышцы, хрящи. Весь во внимании.

На какой-то миг папа повернулся ко мне. Точнее, не он. Кто-то другой. Не похожий на папу.

Слава богу, больше никогда в жизни я не видел такого выражения лица.

Оно бывает у тех, кто понял, что и божества смертны.

* * *

Мы остались в этом захудалом цирке.

Папа начал сходить с ума.

Я думаю, его мучили угрызения совести. Ведь он не стал уговаривать маму выступать со страховкой, – может, тоже ослепленный мечтами о славе. Последнее воспоминание о ней, которое у нас осталось, было невероятным, потрясающим.

Папа хотел одного – чтобы его оставили в покое. Я это видел и каждую ночь молился – пусть он найдет в себе силы пережить горе, и мы снова станем семьей, я и он.

Папа полностью ушел в себя, молчал, непрестанно думал о чем-то и тренировался. Казалось, меня для него больше не существует – будто смерть любимой женщины убила и их сына.

Мы перестали тренироваться вместе, но продолжали вместе выступать, хотя после случившегося в цирке творился хаос.

Дни и ночи напролет папа упражнялся, заперевшись в маленькой спальне фургона, все стены которой были обклеены фотографиями мамы или их общими снимками. Почему-то он не хотел, чтобы я туда заходил. Вдобавок к восемнадцатичасовым тренировкам, он почти перестал есть – питался только семечками, яблоками и жалостью к себе. Потерял еще килограммов десять и стал почти скелетом. А лицо с каждым днем все сильнее напоминало отвратительную человекоподобную змею.