Умершее воспоминание

Осторожно, с опаской опустив руки, Шмидт с изумлением посмотрел на меня.

— Скажи что-нибудь, — шёпотом попросил он, с диким страхом в глазах изучая меня. — Пожалуйста… Меня пугает твоё молчание.

Мой взгляд был абсолютно бессмысленный и ничего не выражал. Я набрал в лёгкие побольше воздуха и сказал:

— Мне кажется, ты всё-таки что-то курил. Может, и не марихуану, но… Трезвый человек такого бреда никогда не сказал бы.

Лицо Кендалла исказила судорога, похожая на судорогу рыдания. Он закрыл лицо руками и, шумно вздохнув, потёр покрасневшие глаза. Я сидел неподвижно и всё так же смотрел на него.

— Я понимаю, что с тобой сейчас происходит, — прошептал он. — Ты напуган. Поверь, Логан, я напуган не меньше твоего. Пока что ты всё отрицаешь… не хочешь принимать. Но я должен был всё рассказать тебе, потому что больше не выдержал бы молчания! Оно меня убило бы. И делай со мной что хочешь, называй меня как хочешь, но я рад, что сказал тебе это. Я рад!

Встав со стула, я нетвёрдыми шагами прошёл к окну. Кендалл не двигался и, казалось, внимательно прислушивался к звукам моих шагов. Я вцепился руками в подоконник и поднял глаза на чистое лиловое небо. Надо было дышать, дышать, дышать. Я вдохнул так глубоко, что лёгкие, как мне показалось, почти разорвались от переизбытка воздуха в них.

«Разве я действительно заслужил такое?» — мысленно задал себе вопрос я почти с детской наивностью и зацепился взглядом за единственное облако на небе. Мысли мои были очень поверхностны, и я никак не мог решиться углубить их. Нет-нет, лучше не думать, лучше дышать, дышать, дышать…

— Вполне логично, что ты сейчас не хочешь меня видеть, — прозвучал голос Кендалла так отдалённо и глухо, точно он был не рядом, а в соседней комнате, — и слышать тоже… Но я приехал сюда не для того, чтобы просто тебя разозлить.

Он замолчал, очевидно, ожидая моего ответа. Но я, стоя к нему спиной, молчал и делал вид, что был в комнате один.

— Я не чувствовал себя так паршиво, — продолжал Шмидт, — когда соблазнял Мэрилин и Скарлетт, они вообще казались мне бесчувственными созданиями… Но теперь я… я понимаю, что я бездушное чудовище, ничтожество. И ты был тысячу раз прав, когда называл меня предателем и подлецом… Да и этих слов недостаточно для того, чтобы описать меня. Во мне нет ничего. Совершенно. Я пустота.

Немец пустился в бессмысленные унижения самого себя, и эта бессмысленность разозлила меня. Почувствовав, как всё в груди загорается от нестерпимого раздражения и злости, я поспешил взять себя в руки и снова переключить мысли на это облако в небе. Да… Смотри на облако и дыши.

— Я не знаю, зачем сделал это, — тихо сказал он, — вернее знаю, но именно из-за этого я себя и ненавижу. Это… это было две недели назад. Ты как раз собирался улетать в Техас. Я на пьяную голову наговорил тебе кучу всего… И ты сильно на меня разозлился. Я хотел этого, потому что смотреть не мог на то, как ты… А-а-а, я ненавидел тебя за всё то, что ты делал для Эвелин и против неё! Я могу признаться откровенно: я тебя ненавидел. Ужасно.

«Странно, что на небе всего одно только облако, — подумал я, нахмурившись. — Всего одно… Интересно, Кендалл так отрывисто говорит».

— Я уже собирался закрывать «Погоню», когда она приехала, — снова зазвучал этот нервно дрожавший и отрывистый голос, — о, надо было видеть её… Заплаканная и потерянная, с расстроенным выражением лица, нервно дёргающаяся… Я хотел пожалеть её. Я пожалел её. Нет, нет, нет, неправда, я пожалел себя… Мне стало слишком себя жаль. А состоянием Эвелин я просто воспользовался. Она была так беспомощна…

Я больше не мог отвлекать мысли на облако, сколько ни пытался. Услышав последние слова Кендалла, я почувствовал, как бешено и нестерпимо больно заныло моё сердце. Я прижал руку к левой груди и, крепко зажмурившись, сжал зубы. Сначала что-то странное проскочило в моём горле, затем защекотало где-то в переносице, а потом я почувствовал, как по щекам быстро покатились обжигающие слёзы.

«Не думай об этом, пожалуйста, прошу, не думай, не думай, не думай! — оглушительно зазвучало в моей голове. — О, облако… Всего одно на целом небе… Ах, развернуться бы сейчас и убить Кендалла! Убить одним ударом!» Мои ноги задрожали так сильно, что я больше не смог на них стоять. Я из последних сил напряг руки и, схватившись за подоконник, тяжело рухнул на него. Грудь разрывало на части от всхлипов, которые я невольно издавал. Я терпеть себя не мог за то, что не сдержался и зарыдал прямо тут, при Кендалле, при этом паршивом предателе, которого раньше называл лучшим другом! Сзади себя я слышал тихие-тихие всхлипы: он, наверное, тоже плакал.

— Я ненавижу то, что сделал. — Голос Шмидта дрожал ещё сильнее, чем прежде. — Я ненавижу причину, по которой это сделал, ненавижу себя, я больше всего ненавижу себя! И я знаю, что ты теперь ненавидишь меня в разы сильнее… Делай со мной что хочешь. Можешь избить до полусмерти, а можешь вовсе убить… Я только и заслуживаю унизительной смерти.

— Заткнись! — завопил я, резко обернувшись. Кендалл сидел, опустив голову на руки и трясясь всем телом. — Ты молчал всё это время! Ты смел смотреть мне в глаза после того, что сделал, ты… Ты не заслуживаешь даже того, что я с тобой сделаю!

И, не в силах больше контролировать свои эмоции, я бросился к немцу и столкнул его со стула. Не успел он упасть на пол, как я уже всадил ему два мощные пинка под рёбра. Шмидт издал тихий продолжительный стон и, перевернувшись на живот, согнулся пополам от боли.

— Ты животное! — закричал я и пнул его так сильно, что его отбросило к стене. — С животными повадками, с животными инстинктами! Ты не знаешь, ты ничего, ничего, ничего не знаешь о чужой боли! Тебе важны только собственные потребности, да-да, потребности — у тебя нет никаких убеждений, нет целей, нет чувств! Ты просто животное в человеческом теле, больше ничего!

У меня не было сил думать об Эвелин, поэтому я думал только о Кендалле. Гневу, переполнявшему меня, было некуда деваться, и я выражал его весь в своих ударах. Лицо Шмидта уже было обезображено и залито кровью; он лежал на спине и сипло дышал, когда я в последний раз пнул его по бёдрам. Немец издал нечеловеческий стон и склонил голову на бок. Оставив его в покое, я подошёл к холодильнику и прижался лбом к его холодной поверхности. Всхлипывания всё ещё разрезали мою грудную клетку, меня всего трясло. Я чувствовал, как по моим щекам одна за другой катились слёзы, но ничем остановить это не мог.

— Ты можешь делать со мной всё… всё, что хочешь, — прохрипел Кендалл, с трудом дыша, — только, пожалуйста… Логан, пожалуйста, не трогай Эвелин. Она здесь… она ни при чём.

Я медленно перевёл на него свой взгляд, насквозь пропитанный диким отчаянием, и шёпотом переспросил:

— Ни при чём?

— Она больна, — хрипел он, — она… вполне возмож… не помнила, что ты и она… Просто она помнила, что я её близкий друг… Поэтому всё так случилось. Она не виновата в этом, не вино… вата…

Я засмеялся сначала тихо, потом громче, а потом — неприлично громко. Незаметно этот смех перерос в рыдания, и я бешено ударил кулаком по холодильнику.