Умница

Приемка началась хорошо. Отец опасался, что начальник технадзора не даст ему представить проект в полном блеске – станет затыкать рот, выискивать недостатки. Но начальника технадзора не было, а его заместитель молчал как рыба. Другие члены комиссии тоже вели себя лояльно.

Отец разошелся и выдал им целую лекцию. Он был особенно доволен, что удалось привлечь внимание комиссии к удачным техническим решениям, автором которых был лично он. Благодаря этим решениям повышалась надежность объекта и одновременно достигалась экономия.

После доклада отца был выезд на место. На объекте члены комиссии вели себя лениво – никуда не совались, осмотрели все формально и засобирались на обед.

Трапеза проходила в скромном кафе при муниципалитете. Прежде это была столовая, где обедали чиновники райсовета, и с тех пор мало что изменилось. Пожилые поварихи готовили те же салатики, борщи и шницели, что и двадцать пять лет назад. Отец радовался, видя, что члены комиссии едят с аппетитом. Самому ему кусок в горло не лез; он старался по лицам определить, все ли идет хорошо, нет ли у кого камня за пазухой.

В этом же кафе отец однажды выпивал с председателем комиссии – обмывали заключение контракта. Теперь, приободрившись, отец напомнил о том случае: «А помните, мы с вами тут…» Он тут же спохватился, прикусил язык – такое напоминание было бестактностью, председателю могло не понравится. Но тот, кажется, был не против – улыбнулся, сказал: «Да, славно посидели».

Гром грянул после обеда. Все собрались в комнате для совещаний.

– Ну что ж, коллеги, прошу высказываться, – предложил председатель.

Представитель технадзора взял слово, задал несколько вопросов. Вопросы были неопасными, отец их предвидел, и на все ответил уверенно.

После этого возникла пауза. Председатель спросил:

– Ну что? Других вопросов не будет?

Все молчали. Тогда председатель взял слово сам.

– М-да… Прискорбно, уважаемые коллеги. Очень прискорбно. Никто из вас, кажется, не видит, что проект-то, по существу, загублен.

Отец, уже приготовившийся слушать благоприятное заключение, которое полагалось сделать председателю, не сразу понял, о чем тот говорит. А говорил председатель о том, что компания отца провалила работу, сорвала заключенный с городом контракт.

Присутствующие замерли. Председатель достал записную книжку, раскрыл папку с документами по проекту и, листая то и другое, стал сыпать обвинениями. Оказывается, был нарушен ряд строительных норм и не соблюдено экологическое законодательство. Технические решения, которыми так гордился отец, не прошли надлежащей экспертизы, и теперь их осуществление можно было квалифицировать как самоуправство. И так далее, и тому подобное – более двух десятков пунктов.

Все это была полная чепуха. Нормы принимались сорок лет назад и теперь нарушались повсеместно и всеми – иначе ничего построить было невозможно. Экологическое законодательство, напротив, было совсем новым, но совершенно оторванным от реальности – его опять-таки нарушали все, причем объект отца был в этом смысле благополучнее многих других. Отцовы изобретения, действительно, не прошли всех экспертиз, но их преимущества были очевидны любому специалисту, нужные экспертизы можно было «подтянуть» задним числом, так часто делали.

Председатель комиссии сам был инженером и все это, конечно, понимал. Только почему-то он, будто играя в какую-то злую игру, упорно говорил на белое черное.

Подводя итог, он сказал, обращаясь к отцу:

– Подвели вы нас, Евгений Борисович, крупно подвели. Я от вас такого не ожидал. Как теперь все это разгребать, ума не приложу. Скажу честно, если бы на вашем месте был кто-то другой, я бы его просто выгнал в шею и передал бы дело в прокуратуру. Но из симпатии к вам… – Его лицо и тон выражали искреннее огорчение, принципиальность и в то же время мудрую человечность. Он повернулся к членам комиссии: – Думаю, нужно дать нашему подрядчику срок для исправления недостатков. Двух месяцев должно хватить. В любом случае, больше мы ждать не можем. Итак, кто за двухмесячную отсрочку?

Перечисленные «недостатки» невозможно было исправить ни за два месяца, ни за два года. Это было издевательство. Отец пытался возразить, открывал рот, но слова из него не выходили.

В полной тишине члены комиссии один за другим поднимали руки. Это был конец проекта и конец отцовской компании.

Даже если бы вокруг что-то говорили, отец бы не услышал: в его ушах шумел бешеный пульс. Потом кто-то в его голове громко произнес: «Градбанк».

Это слово ударило его, будто молотом. На его глазах председатель и все члены комиссии поехали куда-то в сторону и вверх. Портфель, который отец сжимал в руке, соскользнул со стола, бумаги рассыпались. Потом он увидел прямо перед своим носом ножку стола и понял, что лежит на полу. А потом все померкло.

Глава 9

Отец поправлялся. Сначала миновала угроза его жизни, потом вернулась память и – понемногу – речь. Он мог двигаться, хотя левая рука и левая нога слушались плохо.

Отца перевели из реанимации в отделение. Деньги сделали свое дело, и его поместили не в общую палату, а в маленькую, на двоих. Соседом Евгения Борисовича оказался человек, перенесший операцию шунтирования. Тот тоже шел на поправку, так что атмосфера в палате была неплохая.

Нина и Лидия Григорьевна навещали Евгения Борисовича каждый день – по очереди, а иногда и вместе. Врач с ними почти не общался, у него было полно новых забот. «Да нормально все, – на ходу откликался он на их вопросы. – Теперь уже должно быть все нормально. А вообще-то, считайте, что вам повезло, могло быть гораздо хуже. Хорошо, что вы к нему ходите. Ему нужно, чтобы с ним разговаривали. Но только, ясное дело, его нельзя волновать».

Лидия Григорьевна установила в палате свой порядок: сама наводила чистоту, вместо серых застиранных больничных простыней принесла из дома свои, поставила цветы в вазе и меняла их. «Все это важно. Эти мелочи очень важны», – говорила она Нине. Разумеется, она и кормила Евгения Борисовича сама – согласовав меню с врачом, готовила дома и приносила еду в кастрюльках.

Согласно рекомендации, Лидия Григорьевна все время разговаривала с мужем, – впрочем, она делала бы это и без всяких рекомендаций. Сев рядом с кроватью, она брала его за руку и говорила часами – обо всем подряд: о погоде, о том, что собирается приготовить на завтра, о любой мелочи, которая приходила ей в голову.

Евгений Борисович откликался редко, говорить ему было трудно, а может быть, и не хотелось. Не отнимая у жены руки, он больше глядел в потолок, то ли слушая ее, то ли погрузившись в какие-то свои мысли. Рассказав Лидии Григорьевне и Нине о злополучном дне приемки проекта, он больше не касался этой истории – совсем не упоминал проекта, компании и вообще ничего, что находилось за стенами больницы. Когда он открывал рот, то говорил о чем-то конкретном и сиюминутном – о том, что ему хочется положить под голову еще одну подушку, о принесенной женой еде, о воробье за окном. Лидия Григорьевна все время тревожно вглядывалась в его лицо, стараясь обнаружить признаки переживаний или депрессии. Но на лице Евгения Борисовича не отражалось ничего – оно выглядело отрешенным и безмятежным.

Нина не имела таланта Лидии Григорьевны к пустяковым разговорам, к тому же в последние годы она помимо дел мало общалась с отцом и теперь терялась, не зная, о чем с ним беседовать. Она стала читать ему – газеты, журналы, все, что попадалось под руку. Отец не противился, но едва ли слушал ее и почти не реагировал, когда она прощалась, чтобы ехать домой.

Когда прошел первый страх за жизнь отца, во весь рост встал вопрос, которого никто не хотел обсуждать и вообще пускать к себе в голову. Как теперь быть? Что будет с компанией? Отец об этом не заикался – будто у него вовсе не было бизнеса, в который он вложил столько лет и сил.