Урановый рудник

Горшочки были с виду те же, что и всегда, а на самом деле совсем другие, потому что вместо странных местных медикаментов содержали в себе краски — черную, белую, красную и оранжевую, — которыми Синица ловко, в два счета размалевала батюшке лицо. Критически осмотрев результат своих стараний, она вздохнула — видно, не понравилось что-то, — а потом, наклонившись, выдернула из спутанных волос Гнуса пестрое ястребиное перо и воткнула его в волосы отца Михаила над левым ухом. Батюшка при этом, не удержавшись, посмотрел на труп — голый, тощий, бледный, перепачканный в собственной крови, с прыщеватой, испещренной корявыми тюремными татуировками, поросшей редкими черными волосами кожей и огромными, черными от грязи ступнями. Шея и кисти рук загорели дочерна, просторные синие трусы армейского образца от ветхости прохудились на тощем заду… Отца Михаила передернуло от омерзения, смешанного со странной жалостью, и он поспешно отвел взгляд.

— Ну, айда, — спокойно сказала Синица, вкладывая ему в руки автомат.

Ладони привычно сомкнулись на гладком дереве — одна на цевье, другая на шейке приклада, — и тело возликовало от забытого ощущения силы, передавшегося ему от оружия. «Поп-убийца, — с горечью подумал отец Михаил. — Священник-душегуб… Гореть мне за это в аду веки вечные!»

«Не парься, борода, — вдруг подал голос солдат, которого давно не было слышно. — Назад дороги нет, и нечего ныть. Ты, братуха, не первый священник, которому приходится брать в руки оружие. Уж не знаю, как твой Бог на это смотрит, но, если ему не нравится, мог бы тебе помешать. Сам мог бы этим делом заняться, если тебе не велит».

«Надо же, как заговорил, — подумал отец Михаил. — Пилюлю, что ли, золотит? А впрочем, какая разница? В главном он прав: назад дороги нет».

Батюшка снял автомат с предохранителя и слегка оттянул затвор, проверяя, есть ли в стволе патрон. Патрон был. Отец Михаил быстро проверил магазин, оказавшийся полным под завязку, еще раз поправил на поясе штык-нож, который, как все штык-ножи, так и норовил сползти вперед, чтобы потом, если придется, скажем, бежать, хлопать не по чему попало, а точнехонько по причинному месту, и кивнул Синице: айда!

Он первым выглянул в коридор, который оказался пуст и тускло освещался стоявшей на полу у стены керосиновой лампой. Синица бесшумно проскользнула через дверной проем, остановилась рядом, нетерпеливо теребя его за рукав.

— Ты вот что, девонька, — неожиданно для себя самого переменив решение, сказал ей отец Михаил. — Ступай-ка к машине одна. Поди, не заблудишься, да и не остановит тебя никто… Садитесь с Шелестом в кабину и ждите меня… ну, минут десять, что ли. Если не приду — езжайте сами, прорывайтесь, как сумеете. С гранатой это Шелест здорово придумал, это их отвлечет. И если тут заваруха начнется, тоже поезжайте, про меня не думайте. Я — как-нибудь, с Божьей помощью…

Широко распахнутые глаза Синицы мигом сощурились, потемнели.

— Ты, дяденька, это брось, — строго сказала она. — Ты про это даже и не думай, слышишь?

— А мне и думать нечего, — сказал отец Михаил, проверяя, легко ли выходит из ножен отточенное до бритвенной остроты тусклое лезвие с устрашающими зубцами на спинке. — Я уж давным-давно все передумал. Работа у меня такая, девонька: с бесом воевать. Когда словом воевать, когда делом, а когда, вот как сейчас, ножом да автоматом. А ты ступай. Тебе жить, детей рожать, жизни радоваться… Ступай, детка.

— Да какая я тебе детка?! — в прищуренных глазах вдруг заблестели слезы, и одна, не удержавшись, скатилась по щеке, оставив за собой мокрую дорожку. — Дурень ты бородатый, неужто не понял ничего?!

— Не ко времени сейчас этот разговор, — сказал отец Михаил сквозь зубы, которые почему-то оказалось невозможно разжать. — Ступай, говорю. Об этом — после, если живы будем.

— А будем? — чуть слышно прошептала Синица.

— Уж я постараюсь, чтоб были. И ты, девонька, постарайся. И вот еще что: как поедете, как граната Шелестова взорвется, ты тряпицу водой смочи и через нее дыши. И Шелест пускай так же сделает.

— Это зачем?

— Надо, — твердо сказал отец Михаил, а сам подумал: да надо ли? Поможет ли мокрая тряпка против того, что хранится в Кончаровых бочках?

И еще подумалось: если в бочках боевой газ, то его замысел лишается смысла, превращаясь в изощренный способ самоубийства. Если газ, надо садиться в машину, за руль, и гнать в Сплавное во весь дух, а тут все получится само собой…

Ну, а если не газ, а обычный бензин? А если граната почему-то не взорвется? А если у Кончара, этой хитрой бестии, всегда под рукой, наготове, исправный противогаз?

«Если бы да кабы, — насмешливо заговорил снова голос старого солдата, — так росли б во рту грибы… Был бы не рот, а огород. Айда, борода, дело надо делать. А там — как карта ляжет».

— Все, ступай, — отрывисто бросил он Синице, легонько подтолкнул ее к выходу и бесшумным скользящим шагом двинулся к лестнице, что вела на второй этаж.

* * *

Охранник на площадке второго этажа подавил очередной зевок и слегка подобрался, увидев торопливо поднимавшегося по лестнице человека. Судя по боевой раскраске, это был один из дозорных, явившийся к Хозяину с каким-то донесением, а его быстрая, деловитая и целеустремленная походка, столь несвойственная покойникам, говорила о важности доставленных им новостей.

Охранник подумал, что в последнее время новостей стало что-то уж очень много и что вообще в лагере уже который день наблюдается какая-то нездоровая суета. Машина, считай, на месте не стоит, все ездит куда-то, да не пустая, мать ее, ездит, а нагруженная под завязку — мешками со жратвой и шмотками нагруженная, бочками с бензином и соляркой, ящиками патронными и прочим барахлом, которое, между прочим, и в лагере не лишнее. Неужто правда, как Савел намекал, придется в лесу зимовать? Вот еще геморрой-то, вечно Кончар что-нибудь выдумает…

Он привычно шагнул навстречу посыльному, загораживая собой дверной проем, и поднял руку раскрытой ладонью вверх — стой, дескать, куда прешь, чудило, ствол сперва оставь…

Посыльный поднял голову, охранник заглянул ему в лицо и очень удивился: раскраска раскраской, но свои, лагерные физиономии за все эти годы примелькались ему настолько, что любого он мог узнать не то что в лицо, а даже с затылка. А вот эта рожа, размалеванная сложным боевым узором, была ему решительно незнакома, чего, если разобраться, просто не могло быть.

Охраннику даже почудилось, что он задремал-таки на посту, как уже не раз случалось, и видит какой-то дурацкий сон, навеянный анашой. Тем не менее обязанности караульного надо было выполнять, неважно, во сне это происходило или наяву, и охранник хриплым голосом вполне добродушно произнес:

— Тормози-ка, братан. Чего-то я не вкурю: вроде, карточка твоя мне незнакома… Ты в натуре кто?

Вместо ответа «братан» вдруг выдернул из ножен широкий армейский штык-нож и вогнал его караульному под грудную кость — умело, снизу вверх, по самую рукоятку. Все произошло быстро и почти бесшумно — вот именно как во сне; в следующее мгновение отец Михаил привычным жестом вытер окровавленное лезвие о спину согнувшегося вдвое охранника, оставив на пятнистой камуфляжной ткани две широких темно-бурых полосы, втолкнул нож в ножны и осторожно опустил еще хрипящее и бьющееся в конвульсиях тело на крошащийся кафель площадки.