Урановый рудник

Этот ответ решал все, одним махом снимая все мучившие отца Михаила вопросы. Бочки… Уж не их ли имел в виду Кончар, когда говорил, что у него приготовлено кое-что похлеще винтовок, автоматов и гранат? Допустим, их, и что теперь? Бочки уже заминированы, и Шелест — вот ведь отчаянный сопляк! — уже лежит в засаде около машины, ожидая сигнала, чтобы прыгнуть за руль и завести двигатель. Как только машина тронется, бочки взлетят на воздух, и тогда… что?

«Неохота проверять, — подумал отец Михаил. — Если повезет добежать до машины, я эту его проволоку первым делом оборву от греха подальше. Шелест — мальчишка, откуда ему знать, что в железных бочках не только бензин бывает, но и такие вещи, про существование которых и впрямь лучше не догадываться…»

— По мамке-то скучать не станешь? — зачем-то спросил он, немедленно пожалев о сказанном.

Синицу, впрочем, его вопрос нисколько не опечалил.

— А чего скучать, — пожав плечами, ответила она, — когда мамка сама сказала: ступай, доченька. Заплакала чего-то, а потом говорит прямо как ты: Господь, говорит, с тобой…

— Так, — чувствуя холодный ком в животе, произнес отец Михаил. — Ну а Шелест? Он тоже своей мамке все рассказал? А может, еще кому?

— Не, — легкомысленно откликнулась Синица. — Мужики своих мамок не помнят. Говорят, все бабы на одно лицо, как их упомнишь-то?

— Так уж и на одно, — невольно усмехнулся батюшка. — Тебя-то он отличает.

— Ну, так мало ли чего мужики говорят, — опять удивив отца Михаила недетской умудренностью, сказала Синица. — А про мамку мою плохо не думай, не скажет она никому. Если б сказала, давно бы мы, все трое, в яме сидели. Она Кончара знаешь как ненавидит? Прямо трясется вся. Я раньше не понимала…

— А теперь?

— А теперь начинаю понимать, — резко ответила Синица и, нахмурившись, взглянула отцу Михаилу в лицо: — Ну, так и будем разговоры разговаривать?

Отец Михаил согнул пальцами пружинистое лезвие ножа, отпустил, дав ему выпрямиться, и решительным движением скинул ноги с кровати на пол, по привычке нашаривая ими сапоги, которых не было. «Ничего, — подумал он, — это ненадолго».

— Ну?

— Чего ну-то? Поди, не запряг, — сердито сказала Синица. — К двери ступай, да гляди не промахнись…

И сразу же, не давая отцу Михаилу времени на раздумья, с грохотом перевернула тяжелый табурет.

— Ай! — благим матом заверещала она, с шумом падая на кровать, мигом обматываясь одеялом и брыкаясь, как сбесившаяся лошадь. Ноги у нее оказались точно такими, какими представлялись отцу Михаилу, разве что чуть потоньше. — Пусти, окаянный, ошалел, что ли? Ты чего? Ты куда лезешь? Пусти, говорю! Ай, мамочка! Гнус!!! Помоги-и-и…

Последний крик получился задушенным, как будто девчонке заткнули рот краем одеяла. Отец Михаил с некоторым трудом оторвался от созерцания белых девичьих бедер (прости, Господи, грехи наши тяжкие!) и прижался к стене у двери за мгновение до того, как снаружи лязгнул отодвигаемый засов.

— Чего тут у вас? — спросил Гнус, заглядывая в щель приоткрывшейся двери. — Эй, ты чего?

В камеру он не входил, и отец Михаил вдруг понял, что из их затеи ничего не выйдет, кроме очень крупных неприятностей. Уж лучше, ей-богу, было принять предложение Кончара и потом, вырвавшись на волю, попробовать как-то его перехитрить, обвести, чем подставлять под верную смерть вот эту глупую, наивную девчонку, поверившую его сказкам про лучшую жизнь. Ведь не пойдет Гнус в камеру! Сейчас приглядится, поймет, что Синица на кровати одна, сообразит, что к чему, захлопнет дверь, засов задвинет и кинется за подмогой… «Помоги, Господи! — мысленно взмолился отец Михаил. — Не мне помоги — ей! Спаси душу невинную, не дай пропасть без крещения и покаяния!»

— Ай! — придушенно верещала на кровати Синица, яростно отбиваясь неизвестно от кого. — Пусти! Гнус! Гну-у-ус!!!

Драное армейское одеяло буквально кипело вокруг нее, вспучиваясь и опадая в самых неожиданных местах, — так, что и впрямь было трудно понять, одна ли она там, на кровати, и что там вообще происходит. Даже батюшке, который доподлинно знал, что к чему, почудилось на мгновение, что Синицу одолевает стая каких-то мелких зверьков размером с кошку, свирепых и юрких.

— Да ты чего, э?! — проквакал Гнус и шагнул-таки в камеру.

Автомат он держал перед собой, но ствол смотрел в дальний нижний угол камеры: в кого стрелять, охранник не понимал, да и вообще, кажется, никак не мог сообразить, что происходит. Все время, что отец Михаил пролежал здесь, он вел себя примерно, и охранники привыкли считать его разновидностью тихого домашнего животного вроде коровы или овцы, от которого неприятностей ждать не приходится. Да и белые ноги Синицы, оголенные сейчас до предела, яростно брыкающиеся и оттого еще более соблазнительные, сыграли, наверное, свою роль, приковав к себе шарящий, липкий взгляд Гнуса. Как бы то ни было, смотрел охранник именно на них, не замечая прижавшегося к стене у двери отца Михаила. Зачарованный этим и впрямь заманчивым зрелищем, он сделал еще один шаг, показав батюшке спину, и тогда отец Михаил тоже сделал шаг — стремительный, скользящий и бесшумный.

Его левая рука змеей обвила тощую шею Гнуса; острый, выдающийся вперед подбородок будто сам собой лег в ладонь, удобный, как дверная ручка или рычаг рубильника, шершавый от проступившей щетины, липкий от испарины, вот именно как дверная ручка, которой касались сотни грязных, потных ладоней. Одним резким, точным движением вздернув этот отвратительный подбородок кверху, отец Михаил полоснул ножом по беззащитному горлу и сейчас же навалился на Гнуса сзади всем своим немалым весом, сгибая того в поясе, чтобы по возможности сберечь одежду от хлынувшей из перерезанной глотки крови.

Гнус издал только один хлюпающий звук и бессильно повис на руках у батюшки. Автомат с негромким лязгом упал на бетон, и отец Михаил предусмотрительно оттолкнул его ногой в сторонку, чтобы потом не оттирать от крови.

Синица мигом перестала кричать и брыкаться, села на кровати, отбросив в сторону скомканное одеяло, оправила сбившееся платье, поднялась и, спокойно пройдя мимо отца Михаила, все еще державшего на весу мертвого охранника, из которого хлестало, как из сорванного крана, прикрыла дверь.

Она была совершенно спокойна, и спокойствие это неприятно поразило отца Михаила. Потом он вспомнил, где она росла и как воспитывалась, и решил, что осуждать Синицу не за что — крови она в свои неполные пятнадцать годков насмотрелась предостаточно и не видела в этом зрелище ничего шокирующего.

Спокойная деловитость, с которой это юное создание помогло ему ободрать с убитого одежду, лишний раз убедила батюшку в том, что это место не имеет права на существование, — его надо было уничтожить, расточить и по ветру развеять, как Содом и Гоморру.

Отец Михаил натянул сапоги, которые, слава богу, пришлись ему впору и даже оказались чуть великоваты. Штаны Гнус, по счастью, носил чересчур для него просторные, так что с ними проблем тоже не возникло. Зато камуфляжная куртка никак не желала сходиться на широкой, выпуклой груди батюшки, и ему не требовалось зеркало, чтобы понять, что выглядит он, мягко говоря, странно. Вздохнув, отец Михаил кое-как стянул на груди ее края, а потом растопырил локти и резко двинул ими вперед. Раздался треск рвущейся материи, куртка лопнула по среднему шву чуть ли не от воротника до поясницы; под мышками также образовались просторные вентиляционные отдушины, зато пуговицы теперь застегнулись, и батюшка приобрел вполне сносный вид — по крайней мере, спереди, с фасада. Покуда он подпоясывался и оправлял развешенную на ремне амуницию, давая рукам время вспомнить, что тут к чему, Синица раскрыла свою корзинку и быстро выставила в ряд принесенные в ней горшочки.