Утешение

А теперь Ольга ее не узнавала. Ради внука и ради счастья дочери она оказалась готова продать свой дом, лишиться независимости, которой так дорожила: внести свою часть жертвы — настоящей, невосстановимой, не с барского плеча. Сейчас ее поступки показывали, что под слоем накопившихся пустых надуманных обид всегда пряталась любовь к дочери, и вторгшаяся в их жизнь война вытащила эту любовь на свет, словно сдула золу с непогасших углей.

После тихого часа вновь пришел Сергей, принес несколько коробок с березовым соком, целый пакет йогуртов и красных гранатов. Сел на кровать рядом с ней, взял за похудевшую руку и вложил в ладонь купюры — пятьсот долларов, огромные для нее деньги. После этого руку долго не отпускал. Ольга не догадывалась, что она превратилась в его глазах в героиню. Он продолжал что-то рассказывать о невероятных возможностях своего знакомого и о том, что тоже слышал о прошедших переговорах по обмену пленными. А Ольга думала, что и мама, и Сергей, и еще миллионы людей, сидящих у телевизора, наивно продолжают верить, что мы своих не бросаем.

Чуть позже она познакомится с одной женщиной из Воронежа. Поиски сына приведут эту женщину в отдаленное село в горах. К тому времени за отказ принять ислам сыну уже отрежут голову. Вдвоем с таким же несчастным отцом, тоже приехавшим за своим убитым сыном, они попросят отдать им тела детей.

Посредником в переговорах выступит ОБСЕ — Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе. Европейцы приедут в село на двух белых джипах. Пока будут говорить на камеру, боевики останутся вежливыми и отзывчивыми, но как только камеру выключат, родителей начнут бить. Женщину едва успеют оттащить десантники, охраняющие группу ОБСЕ. А того отца убьют.

Чтобы выкупить тело своего сына, женщине придется продать квартиру, мебель, все вещи. В могиле рядом с обезглавленным телом она найдет крестик, который он так и не снял. А потом, похоронив дома останки, женщина вернется за его головой, закопанной отдельно.

Правда на этой войне была страшнее любого вымысла. Ольга хорошо запомнит эту женщину. Хрупкая такая, с химической завивкой, глаза затравленные. Что она пережила, знала только она. Она не героиня нашего времени. И школу, где ее сын учился, его именем не назовут.

А жаль.

Ольга знала, что от властей не стоит ждать никакой помощи. Сергей сидел рядом на кровати, уставший от перелета и эмоций, что-то рассказывал о своем бизнесе и в сотый раз повторял, что после выписки заберет ее домой. Ольга ничего не отвечала. Молчала, слушала, улыбалась. Он так и не понял, что ту Ольгу, которую он знал: милую блондинку, с которой он прожил несколько лет, которая любила уют и пугалась самых банальных сложностей, убили тогда на мокром шоссе по дороге на Ачхой-Мартан.

И что осталась другая Ольга — со стальной душой, желающая любой ценой отобрать у войны своего сына.

25.03.1995

После приезда мужа прошло больше месяца. Бинты на голове Ольги исчезли, пока не отросшие волосы прикрывала косынка. Бандаж с руки тоже исчез. Она посвежела, похорошела. Каждое утро начиналось с приема лекарств, затем врачебный обход и процедуры. На ключице появился костяной нарост, рана затянулась, превратившись в багровый шелушащийся шрам. Рука, правда, пока поднималась только до уровня груди. Иногда дико болела голова, приходилось чуть ли не горстями принимать обезболивающее. После тихого часа Ольга часто выходила в больничный дворик, сидела в одиночестве на лавочке, наслаждаясь запахами весны, солнышком и видом набухших почек на деревьях.

Писала письма маме и Насте и, мысленно, сыну.

Однажды, когда она пришла с прогулки, дверь палаты отворилась и в проеме показалась светловолосая голова. В палату вошла девушка в вязаном, с горлом свитере, джинсах и растоптанных кроссовках. На плече сумка с фотоаппаратом.

Девушка мазнула взглядом по лежащим и сидящим на кроватях женщинам и остановилась на Ольге.

— Ой, — ее губы округлились. — Здрасте! А я вас знаю. Помните, мы с вами разговаривали в Моздоке. Я Наташа. Белецкая.

В памяти мелькнула картинка: серое утро, снег, привокзальная площадь и девушка-корреспондентка, тараторившая без умолку.

— Да, я вас помню, — улыбнулась Ольга. — Здравствуйте, Наташа. Какими судьбами?

— А я к вам, — обрадованно заявила корреспондентка. — Проездом в Ростове, заехала в госпиталь, раненых поснимать, а мне кто-то из врачей рассказал о раненой матери, которая сына искала. Я справки навела — и сюда. Интервью взять. А это, оказывается, вы. Ой, вы так хорошо выглядите, а я думала, там какая-нибудь мамаша несчастная

Все это Наташа выговорила без единой паузы, одновременно подходя к кровати Ольги, доставая из сумки и положив на тумбочку большое блестящее яблоко, очевидно, подаренное ей в госпитале кем-то из раненых.

— А я уже в третий раз туда еду, — совершенно не беспокоясь, что ее слышат остальные, присев на кровать, продолжала она. — Только со стороны Назрани. Федералы меня не пускают, езжу на неподконтрольную им территорию. За хороший снимок в редакции платят доллар. А если совсем эксклюзив, сразу многие издательства покупают. У меня там уже друзья есть! Поначалу тяжело было, но я ж такая — меня в дверь, я в окно… Чечены, ну, которые боевики, говорят: «Слушай, Наташа, давай мы тебе сами заплатим, только не езди сюда больше…» Басаева снимала, других полевых командиров — они любят пиар, только вида не подают. А простой народ думает, что если я сниму правду, как их бомбят, тогда и стрелять перестанут. Только кому эта правда нужна? Снимки давай погорячей, а истории свои оставь при себе… Когда там нахожусь, ругаю себя последними словами: что тебе, дуре, дома не сиделось, а как приеду в эту Москву долбаную, сразу назад хочется. Почему это так? Синдром войны, да?

Она взяла с тумбочки принесенное ей же яблоко и с треском откусила.

— Замуж хочу, — жуя, призналась она Ольге. — Только не берет никто. Хочу на квартиру себе заработать. А я там тоже мамашек встречала. И пленных… Ой, что это я про себя да про себя. Вы рассказывайте. Давайте я вас сниму и пару слов в газету напишу.

— Наташа, хотите, я вам кофе сделаю? Сама его, к сожалению, не пью, врачи запрещают. Кипятильник есть, шоколадка… — словно не расслышав вопрос об интервью, предложила Ольга. — А где вы пленных видели?

— Да везде. В Ведено, в Шали. — Наташа за две минуты успела обсмотреть всех в палате и даже взглянуть на книгу, лежащую на подушке Ольги, — посмотреть, что она читает.

— А в Ачхой-Мартане?

— Не, там не была. Знаю, что там рядом село Бамут, а бамутцев даже чечены считают отмороженными. Слышала, вроде штурм Бамута начался. Вы же новости знаете? Федералы Аргун штурмуют.

Как и многие журналисты, Наташа не говорила «наши», называя воюющих соотечественников «федералами», словно желая откреститься от российской армии. Так было проще. Не иметь моральной сопричастности с воюющей стороной. Особенно на неподконтрольных территориях, где за слово «наши» ее могли разорвать на части после первой же бомбардировки. Ольга ее понимала. Но сама своих так называть не могла. Было в этом что-то важное.

— Так ваш сын в Ачхой-Мартане? — наконец дошло до Наташи. — Это точно известно? И когда вы туда собираетесь?

Ольга посмотрела на нее и улыбнулась. Достала из тумбочки шоколад. Ей нравилась Наташа, она понимала, что под маской простоты и наивности спрятано многое. И мама, и Сергей и мысли не допускали, что она после выписки может вернуться в Чечню, а Наташа даже не сомневалась, что она именно так и поступит.

— Наташа, а люди там как к вам относились? — осторожно спросила Ольга, желая понять модель поведения среди чеченцев. Но Наташу брать в пример не стоило.