Утешение

— С вертолетов и так всё видят. И гражданские из села уходят — тоже могут рассказать. Да и что мы здесь знаем? — еле слышно выговорила Ольга, а сама себе мысленно шепнула: «Не спорь». Нельзя было переходить в разговоре невидимую черту, после которой спокойствие коменданта исчезнет, а глаза нальются бешенством. Пока он развлекался разговором с ней, но досаждать ему не стоило.

— Они знают, как вывозят раненых. И как к нам поступает боезапас, — уже серьезно ответил комендант.

На самом деле пленные этого, конечно, не знали. И он это понимал. Зато знало все село. В горах в Ингушетию много тропок. Комендант на минуту снова насупился, но затем, словно решив вернуться к хорошему настроению, снова улыбнулся, покрывшись лучиками морщин.

— А ты мне нравишься. Настоящая мать. Мне бойцы говорят: «Отдай ее нам. Наглая. Мы воспитаем». А я им: она сильная. У меня в лесу еще двадцать пленных, их взяли уже в боях за Бамут, линию обороны строят. И ни к одному мать не пришла. Гражданские отсюда бегут, а ты пришла… Слушай, а может, и вправду тебя отпустить?

— Отпустите. Только с пленными. Они же дети. Их сюда послали… — сбивчиво, торопливо, забыв об установке на достоинство, с мольбой попросила Ольга, до побелевших костяшек сжав иконку Богородицы.

Она чувствовала, комендант играет с ней. Он заранее знает, что с ней делать, а сейчас просто забавляется ситуацией. Вытягивает из нее слова мольбы, дает надежду, а потом резко ее прихлопнет.

— Отпустите нас, — упавшим голосом повторила Ольга.

И тут произошло удивительное. Комендант развел руками, словно оказался не в силах противостоять ее уговорам, и, улыбаясь, произнес:

— Ладно. Подумаю. Но, если решу, отдам только матерям. Тех двоих, к которым ты ходишь. И обязательно чтобы пресса была. Иностранная. Сумеешь это организовать?

Только тут до Ольги дошло, зачем ее сюда позвали. Комендант решил освободить пленных. Мирные уходили, село ожидала длительная осада, для Чечни и всего западного мира Бамут превращался в символ стойкости и сопротивления. Село и так уже прозвали чеченской Брестской крепостью. Невзирая на ужасы и зверства российских войск, маленькая горстка защитников Бамута проявляет акт милосердия, выпуская пленных солдатиков к мамам под камеры мировых агентств. Коменданту был нужен положительный пиар. Ему требовалось создание трогательного образа защитников для европейского зрителя. Отсюда и финансирование, и победа в информационной войне. Он желал посмотреть, сможет ли Ольга решить этот вопрос.

Страх отпустил, они поняли друг друга. Дальше разговор шел коротко и по делу.

— Как корреспонденты и матери сюда попадут? — быстро спросила Ольга.

— Это не твое дело. Пусть приезжают в Ингушетию.

— Мне надо в Назрань.

— Зачем?

— Позвонить.

— Двадцатый век на дворе. — Улыбка коменданта стала шире. — Дадим спутниковый телефон. Но только иностранные корреспонденты, из серьезных агентств. Российских не надо. Расстреляем их здесь, сразу говорю.

Зонтик антенны спутниковой связи развернули во дворе. Крайне волнуясь, Ольга понажимала на трубке кнопки, соответствующие номеру на визитке Натальи Белецкой. Самое удивительное, что Наташа оказалась в Москве. На вопрос Ольги, как ей связаться с Белецкой, чей-то голос в редакции прокричал: «Наташа, тебя…»

Журналистка поняла Ольгу буквально с нескольких слов.

— Ясно, — перебила она объясняющую женщину. — В Назрани сейчас «Си-эн-эн» и французы. Контакт у нас с ними есть. За сюжет из Бамута они еще и заплатят. От вас — гарантии безопасности и контактное лицо от принимающей стороны. Звоните мамашкам!

Ольга поблагодарила Бога за случайную встречу с Наташей. Выдохнула и достала бумажку с номерами, данными ей ребятами. Повинуясь нажатию кнопок, усиленный антенной сигнал поднялся из двора чеченского села в голубое небо, вышел во мрак космоса и на высоте тридцать тысяч километров, отразившись от антенн спутника, вернулся на землю, зазвенев звонком домашнего телефона в барачном доме на окраине Гусь-Хрустального, в квартире с обитой драной клеенкой дверью без цифр.

— Але, — после многих гудков ответил в трубку мужской голос.

— Здравствуйте. Я от Миши звоню, — торопливо и громко, хотя слышимость была отличная, выговорила Ольга. — Он живой! Сейчас в плену. Вам надо срочно приехать в Назрань.

— Какой Миша? Чё хочешь? — ответила трубка. В динамике слышались голоса, звон посуды и сиплый женский смех. Представлялась квартира, откуда говорил голос, — жирные пятна на стенах, пустые бутылки в углу, всегда полно гостей, и самая лучшая, по словам Миши, пьяная мать. Через какое-то время она наконец подошла к телефону.

— Ваш сын жив. Он в плену. Вам надо приехать его забрать, — пыталась достучаться до ее сознания Ольга. Но ее не понимали.

— Мишка в армии… Какая Назрань? Чё те надо? — А потом: — Пошла ты… — И короткие гудки.

Вторая и третья попытки принесли тот же результат. Ее не хотели слушать и вешали трубку. А с матерью Сергея все получилось. «Ваш сын жив», — сказала Ольга и услышала, как женщина у телефона набрала в грудь воздуха. Она была готова выезжать немедленно.

— Куда ей? — Ольга подняла глаза на коменданта, слушающего ее разговоры по наушнику.

— Пусть в Назрани в гостинице зарегистрируется и там ждет. За ней придут, — негромко ответил он. А когда Ольга закончила звонки, посмотрел на нее и добавил: — Одной матери не будет, да? Сучки собачьи детей плодят, и дети такие же. А еще миром владеть хотите… Когда журналисты приедут, тому Мише матерью будешь. Отдам его тебе. Радуйся на камеру, как будто сына нашла…

* * *

Ясные солнечные дни закончились, небо затянули низкие тучи. Пошел затяжной дождь.

Горы покрылись пеленой тумана, самолеты не летали, лишь одинокая самоходка изредка бахала «беспокоящим» огнем по окрестностям села. На дороге пузырились лужи. В один из таких серых, наполненных шорохом падающих капель дней в селе появились иностранные корреспонденты и невысокая испуганная женщина лет пятидесяти, с сумкой с едой, с широко открытыми серо-голубыми глазами.

Ее оставили в доме коменданта, а журналистов повели по селу.

«Думмм…» — тяжело била в тумане одинокая самоходка. Бледные журналисты в касках с надписью Press вздрагивали и приседали после каждого удара. Их водили по разрушенным домам, они снимали плачущих женщин в черных платках, останавливались у развалин и, качая головами, вздыхали, всем своим видом показывая сочувствие, фиксировали на камеру разбитые, сгоревшие дома, свежие могилы, собаку с оторванной лапой. Им казалось, что они заглянули в самое лицо войны, но на самом деле видели лишь края ее одежд.